Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю
Взглянув на нее, такую, Павел вспомнил, что забыл взять ружье.
Он разогрел недопитый ночью кофе, выпил. Вкус у кофе был отвратный.
Валя укладывала бутерброды.
— Пойдем? — спросила она.
Он оглядел ее с ног до головы медленным, отчужденным взглядом — женщину, с которой прожил десять бессмысленных лет, — неохотно сказал:
— Ну что ж… Пойдем.
И они пошли.
Караулов был в прошлом человек военный и любил точность. Посему компания выехала ровно в 10.00 по Н-скому времени. Восемь человек на двух открытых «газиках», неполный ящик с водкой, пять ружей, четыре канистры с водой и две с бензином — все это со скоростью восемьдесят километров в час рванулось от здания местного ДОСААФа и понеслось на восток в бескрайние Чарачарские степи.
Ехали часа два. В машине вместе с Павлом были: Андрей Боголюбов, его жена и за шофера — Караулов, который любил время от времени вспоминать, что он не только снабжает мясом вегетарианскую область, но и в годы второй мировой шоферил-таки на тяжелых фронтовых дорогах.
Валя, Савостьянов, начальник местного ДОСААФа Свиридов и продувной его шофер Жорик ехали на второй машине.
Караулов замучил — в первые же пятнадцать минут — всех беллетристическими историями из времен второй мировой: такой, оказывается, неописуемый он был герой, поэтому Павел заснул. Все-таки ночь у него выдалась сегодня нескладная и бессонная, чему виной была, конечно, не Валя, хотя и Валя тоже, но некое предположение, от которого он сначала открещивался, как мог, а потом все-таки принял за возможный вариант развития событий. «Не может быть у Савостьянова такого высокого „тезауруса“, говорил он себе, и все же…» И все же — все ведь последние дни приносили ему свидетельства именно высокого уровня мышления противостоящего ему человека, способности встать на точку зрения Павла, опередить его в размышлениях.
Поэтому-то нынешнюю ночь и посвятил Павел занятию странному: сообщал ученику своему Вите Макееву, как он видит все происходящее в деле, какие возможности опровержения. Шахматная партия, можно сравнить, начатая человеком, которому внезапно будет нужно — навсегда, быть может, — уйти от шахматной доски, и вот он делится на прощание со своим учеником соображениями…
Павла толкнули, и он проснулся. Вылезай, приехали.
Павел неохотно вылез из машины. Кому же охота вылезать из уютной машины на такой чреватый опасностями простор, каким всегда была для охотников-дилетантов Карамышевская впадина?
Во-первых, здесь были, как ни странно это слышать в Чарачарской степи, вполне смертельные топи. Во-вторых, разнообразные гады и паразиты — вроде гадюк и каких-то то ли афганских, то ли пакистанских свирепых комаров, от укуса которых рожу разносило, как от фурункула. В-третьих, местность эта весьма располагала к выпивке, и, как правило, охотники становились на номера очень и очень тепленькие и частенько (было три случая) вместо дичи палили друг в друга. В-четвертых, здесь, говорили, довольно просто было подцепить полностью уничтоженное заболевание — малярию, — а кому этого хотелось бы?
В общем, было за что любить Павлу эти воскресники, и если он регулярнейшим образом, при всем своем равнодушии к этому мужественному виду спорта, все-таки ездил на охоту, то можно себе представить меру скуки, которая приходилась на рядовую душу интеллигента в городе Н.
Итак, все повылазили из машин и стали разминать затекшие конечности. Не все, впрочем. Караулов и вправду стал степенно приседать, а Павел — тот просто прилег рядом с уже возлежащим Андреем и стал смотреть в небо.
Возможно, чтобы не видеть, как Савостьянов играет в салочки с его неугомонной женой. Валя уже заметно для постороннего слуха повизгивала.
Таня — жена Боголюбова — ушла куда-то за кусты.
Свиридов и его шофер Жорик стремительно разбивали бивуак.
Трофеев еще не было, потому к скатерти самобранной позвали довольно быстро. Что было? Была легкая цивилизованная закуска: палтус холодного копчения, выданный в наборе, шматок вареного мяса — дар Караулова — души-нараспашку, зелень разнообразная — ну, этого-то в изобилии! Были даже две воблочки, присланные из Европы кем-то кому-то, но на них только смотрели с благоговением. Ну и водочка, само собой. И местная несъедобная колбаса.
Были еще, конечно, молодые шутки и задорный смех. Савостьянов, например, на удивление быстро захмелевший, стал, ко всеобщему неудовольствию, лапать Валентину Артемьевну — жену Павла Николаевича. Все с неудовольствием косились и все исподтишка любопытствовали: что он будет делать, муж законный?
Павел, однако, разочаровывал: никак не реагировал. Смотрел спокойнейшими глазами, но изредка — когда отрывался от беседы с Андреем на странную тему: «Как поставить на хозрасчет Владимиро-Суздальский заповедник?»
А Савостьянов разошелся — мало ему, видите ли, было объятий с чужой женой, он стал задевать и его, супруга законного. Шуточки там относительно рогов, пантокрина, ветвистости и так далее. Стыд да и только.
Всем было неудобно. Валя-то, конечно, дура известная, но почему Павел Николаевич так малодушничает? — вот что всех удивляло. Одернуть бы его, хлюста этого, отчитать как следует, сказать что-нибудь этакое, вроде: «выпил на копейку, а куражишься на рубль!», по щекам и супруге не мешало бы…
Так нет! Павел Николаевич восседает, как ни в чем не бывало, беседует себе спокойненько о церквушках, невзирая на то, что сейчас, может быть, супругу его законную поведут в кусты чести лишать!
Наконец, когда разошелся Савостьянов дальше некуда, общество так посмотрело на Павла, что молчать больше не стало возможности.
— Александр Григорьевич, — очень мягко, нежно даже проговорил Павел. — Гражданин Савостьянов! Я же прекрасно понимаю, как необходим тебе этот скандал. Но! Нич-чем я тебе не помогу, поверь мне. Прав у меня таких нет. Продолжай, пожалуйста, я же не бессердечный человек, я понимаю, что это последний, вроде бы, шанс твой, ась?
— Что ты там мелешь, дерьмо?! — взревел тут Савостьянов, и только могучая рука Караулова удержала его от попытки броситься на Павла.
Испортили люди воскресничек, напрочь испортили. Хоть домой собирайся. Но не собираться же в самом деле, не сделав даже и выстрела? Потому тяжело вздохнул главнокомандующий, поднялся и изрек:
— Считаю недоразумение исчерпанным. Предлагаю кончить завтрак и расходиться по номерам. Боголюбов и Павел — на правый берег ручья, возле поваленного дерева. Савостьянов, я и товарищ полковник — по левому берегу движемся вниз. Женщины и Жорик — обходите овраг с той стороны и гоните! Все! И к чертовой матери! Расходись!
Боголюбов и Павел сидели на поваленном дереве и ждали. Несмотря на довольно частые приезды сюда, никто из компании не был охотником — настоящим охотником. То, что сегодня предпринималось, предпринималось на авось: авось кто-нибудь выскочит из чащи, напугавшись шума, олень ли, кабан ли, заяц ли, а, может, вообще выскочит что-нибудь несъедобное, черт его знает… Но, как правило, приезжали с мясом — очень много зверья пряталось здесь летом, а если не везло в Карамышевской впадине, перебирались в другое место. В конце концов везло.
Боголюбов и Павел молчали. Не потому, что не дозволялось — таких правил никто не придерживался, а потому что Боголюбов явно был угнетен безобразным скандалом, разыгравшимся только что, а Павел… а Павел думал что-то свое, ответственное, не воскресное, чего до поры до времени никому знать было не дано.
Так просидели минут десять. Потом Андрей очень задушевно произнес:
— Это ж надо же! До чего скверно устроено: хочешь ты — не хочешь, а общаться с подонком или с откровенной сволочью изволь! Можешь, конечно, порвать, а что в результате? В результате и круг твоих знакомств порвется, расползется — потому что подонки, как правило, самые обаятельные люди, душа, как говорится, общества, а если с «душой» отношения порвал, то что уж говорить об остальной компании?
— О чем ты? — не понял Павел.
— О ком… Вот я, к примеру, знаю — подозреваю, — что Савостьянов спит с моей женой, время от времени, когда я в командировках. Люди намекают… А сказать, поскандалить — веришь ли, духу не хватает. Когда бы знать наверняка! А то попросту попадешь в неловкое положение… Э-эх!
— Разумеется, — усмехнулся Павел. — Для интеллигентного человека нет ничего более ужасного, чем попасть в неловкое положение… Так ты, что же, предполагаешь, что я не лезу Савостьянову до морды потому, что боюсь попасть в неловкое положение? Будь моя воля, я бы давно его угомонил.
— А чья же это воля?
— Это так говорят, Андрюша: «Будь моя воля». На самом доле у человека только одна воля — своя. Это просто так говорят, — повторил Павел.
Они снова помолчали.
Потом Андрей начал говорить:
