Ирина Волк - Тайна старого замка
С восточного конца террасы, точно так же, как в оригинальном замке, находилось здание, видимо предназначенное для трапезной и винных погребов. В восточной части — оболочка первоначального здания Оттхайнрих, но, в отличие от оригинала, ее было явно недостаточно, чтобы получить впечатление о бывшем великолепии этого сооружения: лишь жалкое подобие великолепных аркад и фронтонов, без знаменитых изображений херувимов и сирен. Этого, по-видимому, просто не успели сделать.
А вот и мрачный средневековый дворец Рупрехта III[21]. Первое здание всей резиденции. Его воспроизвели полностью. Внешний вид этого здания кажется сегодня довольно скромным на фоне других построек, но, как считал Владимир, строгой величественностью и суровой красотой все-таки превосходит их (оригинал, конечно, а не копия). И разве что другая, поистине королевская резиденция, расположенная как раз напротив Рупрехтова замка, может сравниться с ним — Фонтанный зал курфюрста Филиппа[22], как утверждают использовавшего при строительстве оригинальные колонны из разрушенного дворца Карла Великого в Ингельхайме. Здесь он тоже был, но увы… Бетонные столбы с облупившейся розовой краской совсем не радовали глаз — ни изяществом, ни неповторимой аурой героической эпохи великого короля франков…
Эта безрадостная мрачная картина не становилась веселей даже под яркими солнечными лучами, сумевшими пробиться сквозь тени, поглотившие юго-восточный угол замка и черными острыми зубцами медленно прогрызавшие унылый ковер двора.
Ладно, хватит романтических воспоминаний, пора за дело.
Оперативники рассредоточились по периметру двора. Каждый знал, что делать. В течение нескольких часов они исследовали все уголки замка, побывали на каждом этаже, на каждой крыше, в каждом помещении, проверили все лестницы, чердаки и немногочисленные подвалы, простучали стены… Ничего.
То есть нельзя было со стопроцентной уверенностью сказать, что на эту заброшенную территорию никогда не ступала нога человека. Вовсе нет! По каким-то едва заметным признакам можно было определить, что еще совсем недавно здесь шла весьма интенсивная жизнь: повсюду утоптанные тропинки, ведущие в никуда; в дальнем углу брошены несколько пустых консервных банок с новыми этикетками; возле чаши фонтана чернеет горка свежей золы — что здесь жгли? Старые газеты, мусор, документы? Были окурки, обрывки газет, огарки свечей, использованная пластиковая посуда, позеленевший черствый батон… Да много чего нашлось. Того, что можно найти на любой заброшенной городской стройке. Не было главного — хоть сколько-нибудь заметных следов деятельности. Да и где ей тут быть? Вся эта грандиозная стройка — всего лишь огромная декорация, использовать которую можно разве что для съемок фильма о Средневековье. Разве можно тут не то что жить, а даже и просто работать, хоть бы и вахтовым методом? Ну если только палатки посреди двора поставить. Здесь же нет даже элементарных удобств, не говоря о таких привычных для цивилизованного человека вещах, как электричество и канализация. По сути — нет даже крыши над головой, чтобы от дождя и снега укрыться.
Неужели этот мифический Шварц здесь действительно жить собирался? На одно только освещение сколько денег требуется. Тут даже миллиардер призадумался бы. Да и что освещать, если в немногочисленных имеющих целые стены и потолок помещениях в любое время года гуляет ветер и цветет плесень. Центральное отопление, кажется, не предусмотрено. Неужели только очаги и камины, как в Средневековье? Но тогда, по крайней мере, были камень и кирпич, а тут — холодный бетон. Вряд ли что-то можно обогреть без современного оборудования. Или все это просто не успели сделать?
Для чего же вы это все построили, Антон Оскарович?.. Ох, знакомо мне это имя. Знакомо! И совсем недавно промелькнуло где-то. Надо бы Николаю задание дать, пусть поищет в базе…
Владимир поежился. К вечеру поднялся ветер, становилось прохладно.
Можно было уезжать.
Нужно было привезти сюда Наташу с Ксюшей, запоздало подумал Воронцов. Вероятно, после осмотра этого жутковатого местечка, у них поубавилось бы энтузиазма. Хотя… Кто знает, какие безумные идеи могут возникнуть в их хорошеньких головках…
* * *А в это время хорошенькие головки вновь склонились над портретом великолепной Имы Давероне.
— Поразительный по силе портрет, — сказала Наталья. — Это чудесный символ эпохи. Посмотри, как она серьезна и вдумчива. Это выдает и силу, и богатство ее характера и души — просто на грани чуда. Это и есть Ренессанс. Высшая степень синтеза личности и мироздания, мгновений быстротекущей жизни и вечности, любви и красоты.
— Но почему для этого выбран женский, а не мужской образ? — спросила Ксения.
— Гуманизм по своему первоначальному значению — это выдвижение в центр мира человека, и ему нужна новая опора и предмет его устремлений, то есть красота, которая воплощается в облике женщины, поскольку с ней связывают космический Эрос и, соответственно, все явления Вселенной. Вот поэтому женщина занимает исключительное место. Как Мадонна на троне.
— Значит, выходит, женщина стала всего лишь неким символом. Главное, чтобы была внешне привлекательна, а остальное не имеет значения?
— Ну нет! Наоборот, женщина эпохи Возрождения — это гармония, грация, изящество, величие. И при этом имелась в виду не просто идея, а самая настоящая физическая, телесная красота, то, что можно пощупать. Но, кроме красоты и обаяния, от нее требовались образованность и ум, знание языков, древней философии, поэзии, музыки. Неплохо, если бы она еще писала стихи, переводила Аристотеля и Платона. И еще она была, пожалуй, куда искуснее и изощреннее многих из нас и в умении надушиться, и в нарядах и украшениях. В одежде и прическах женщины Возрождения достигли совершенства. Ты же сама знаешь, наши кутюрье очень часто обращаются к образцам той эпохи.
— В общем, сидит такая раскрасавица целыми днями одна и пыхтит над каким-нибудь древнегреческим гекзаметром, а какой-нибудь Петрарка, вместо того чтобы отвезти ее, скажем, в театр или модную таверну, тоже сидит в одиночестве и кропает сонеты о несчастной любви.
Наталья рассмеялась:
— Они тебя просто не поняли бы. В то время любви придавалось огромное значение, человек, не способный испытывать такие высокие романтические чувства, воспринимался как не совсем полноценный, что ли. А по-настоящему, в полную силу, любить невозможно, если нет всего в комплексе: восхищения красотой мира, отчаянной жажды физической близости — попросту говоря секса, и настоящего культа красивого тела. Вспомни новеллы Боккаччо! Сколько в них чувственности! Понимаешь, церковники слишком долго навязывали людям совсем другие ценности. Презрение к миру, аскетизм, умерщвление плоти… Ну сколько же можно это терпеть! Когда появился гуманизм с его культом наслаждения, это стало как глоток свежего воздуха. Люди снова начали по-настоящему жить и старались не упустить ничего из возможного. Любовь перестала быть запретной, презренной, теперь отношения между мужчиной и женщиной были связаны с любовью и эротикой.
— Как у Имы и Коссы.
— Ага.
Он не устоял перед силой ее любви!
Впрочем, так и должно было случиться — она — мягкая и нежная, как теплый средиземноморский вечер, и он — брутальный и горячий, как южный знойный день. Утонченная красавица из Болоньи, благородная донна Има Давероне, и римский понтифик, глава христиан всего мира, бывший пират Бальтазар Косса.
В век гуманизма женщина, наконец, перестала быть тем, к чему приучили ее темные века, теперь это была прелестная, изящно одетая, украшенная в соответствии со всеми принципами эстетики дама, в своем роде произведение искусства.
Такой и была Има Давероне — идеал Ренессанса.
Моральным ограничениям, аскетическим идеалам и церковным догмам она противопоставляла гедонизм, этику наслаждения, восхищения красотой человеческого тела. Любовь, без которой все казалось постным и скучным, оправдывала и возвышала для Имы все. Она считала ее первейшим и могущественнейшим проявлением человеческой личности. Благодаря любви она нашла себя, и ее великая страсть стала естественным состоянием души. Рядом с Коссой исчезла ее пассивность, Има ощутила свою сопричастность жизни: история принадлежала ей, она могла ее изменить, если не в основном течении, то, по крайней мере, в некоторых важных аспектах. «Я хочу это сделать, я могу это сделать», — так говорила она, и это было правдой, потому что изменило ход истории, предопределило смену эпох.
В век гуманизма сделки и подкупы были обычным явлением при избрании папы. Любой кардинал, претендующий на то, что «по Божьему избранию» станет вселенским главой церкви, знал, что его шансы в глазах Бога будут тем выше, чем легче он будет расставаться с богатствами, накопленными за долгие годы кардинальской службы. Прозрение собратьев-кардиналов будет тем яснее и глубже, чем щедрее он будет раздавать им свои дворцы, деньги, земли и дарить их детям и любовницам драгоценности и наряды, дорогую мебель и посуду, ковры и заморские безделушки.
