Бессонница - Сара Пинборо
22
Шесть дней до дня рождения
– Я ожидала увидеть типичного консультанта.
Чувствуя, как вспотели мои ладони, я сажусь на предложенное доктором Андреа Моррис место. У нее открытая и дружелюбная улыбка. На вид она немного старше меня – сорок пять или чуть больше. Внешность доктора Моррис я могла бы назвать неосознанно гламурной.
– Исходя из сказанного вами во время нашего телефонного разговора, я подумала, что вам может понадобиться помощь кого-то с более широкой сферой компетенции.
– Считаете, я чокнулась? – Я пытаюсь шутить, но кажется, выходит не очень. Тем не менее доктор Моррис смеется:
– Нет. Но вам может понадобиться рецепт на более сильное снотворное средство, чем то, что доступно в открытой продаже.
– Боже мой, да, прошу вас. «Найт-Найт» не смог даже навеять на меня дремоту.
– Я могу назначить – и назначу – препарат, который позволит вам отдохнуть, но нам придется разобраться с причинами вашей бессонницы. По телефону вы несколько туманно объяснили.
Я позвонила доктору Моррис по дороге на работу, не дав себе времени передумать, так что сейчас она вежливо дает понять, что я несла бессвязную чушь. С чего же следует начать?
– Мне почти сорок, – решаюсь я, чем вызываю у доктора Моррис улыбку.
– А мне почти пятьдесят. Перспектива – чудесная вещь. Но давайте серьезно. Почему это вас тревожит?
– Это никак не связано со старением. – Я делаю глоток воды. – Я буду просто счастлива, когда миную этот рубеж. Всю свою жизнь я боюсь сорокалетия. И дело не в возрасте. Дело – в моей матери.
Доктор Моррис откидывается на спинку своего кресла, ожидая продолжения.
– Мое детство не было безоблачным. По крайней мере раннее. Мой отец… понятия не имею, кем он был. Моя сестра Фиби утверждает, что немного помнит его, а я – нет. Он ушел практически сразу после моего рождения. Моя мама? Вам хватило бы работы с ней до самой пенсии, и то подозреваю, что к развязке вы бы даже не приблизились. Она – то есть она была – совершенно сломлена. По словам сестры, до моего появления на свет наша мать была практически нормальной, хотя вряд ли Фиби может хорошо помнить это время. Мне кажется, она так говорит, потому что таким образом может обладать чем-то, чего нет у меня. Так или иначе, ясно одно: если до моего рождения у матери были небольшие проблемы, то после него моя мать окончательно сломалась. К тому времени, как мне исполнилось пять, и в последние несколько дней перед тем, как ей самой исполнилось сорок, она была…
Ненадолго замявшись, я решаюсь открыть неприглядную правду:
– Она была безумна. Бормотала что-то себе под нос. Не спала. Фиби одевала меня в школу, беспокоилась о том, чтобы я поела, пыталась меня защищать… – В совершенном потрясении я замечаю, что воспоминания о нас с Фиби в то время, когда друг у друга были только мы, заставляют жгучие слезы подступать к уголкам глаз. – Но нам обеим негде было спрятаться. – Прежде, чем продолжить, я делаю глубокий вдох. – Насколько мне известно, суд пришел к выводу, что в ночь своего сорокалетия моя мать находилась в состоянии острого психоза.
Если доктор Моррис и удивлена, она никоим образом этого не демонстрирует.
– Моя мать не раз говорила мне, что мне суждено сойти с ума, – продолжаю я. – Как она. Она повторяла это раз за разом. О Фиби она никогда такого не говорила. Только обо мне. Это случилось с моей двоюродной бабушкой, потом с мамой, а следом должно было случиться и со мной. Теперь меня не отпускает вопрос – что, если она была права? Мне почти сорок, и всю последнюю неделю я тоже не сплю.
– Где сейчас ваша мать? – интересуется доктор Моррис.
– Мертва. Последние тридцать лет или около того она провела в охраняемой лечебнице для душевнобольных. Но вчера она скончалась. Сразу после того, как у нее побывала я – впервые с ночи ее сорокалетия.
Я издаю икающий смешок, который больше смахивает на рыдание.
– Как она умерла?
– От самоповреждений, вызвавших кровоизлияние в мозг.
– Соболезную. – Доктор Моррис на мгновение замолкает. – Что вы с сестрой чувствуете по этому поводу?
Когда я начинаю говорить, слова льются из меня, как из крана, который долгие годы был чрезвычайно туго закручен. Теперь все запертое устремилось наружу. Я рассказываю о том, что Фиби втайне от меня навещала мать. Спотыкаясь, продираюсь сквозь события, произошедшие в день и ночь сорокалетия нашей матери. Упоминаю о том, что, как мне кажется, Фиби всегда была на меня за это обижена, и как вся близость, которая была между нами тогда, была потеряна, когда мы разъехались по разным приемным семьям.
Признаюсь, что воспоминания о том, как моя мать пророчит мне безумие, въелись в мою душу, как жир въедается в поверхность духовки – грязь, незаметная снаружи. Рассказываю о том недолгом времени, когда мы с Фиби делили квартиру, пока я училась в университете. Как однажды она, пьяная в стельку, привела с собой парня, которого подцепила в баре, а потом вырубилась, а мы с тем парнем заболтались и к утру уже были на полпути к тому, чтобы влюбиться друг в друга, а сейчас у нас двое детей, и в целом мы счастливы, но недавно я поняла, что муж тоже на меня в обиде, и теперь уже я задаюсь вопросом – а не чувствую ли я того же по отношению к нему?
Доктор Моррис терпеливо слушает, подмечая, как я ощипываю кожу вокруг ногтя, рассказывая о своей бессоннице, и о страхе, которым та меня наполняет, и о потребности перепроверить, все ли в порядке у детей. Под конец я даже рассказываю о числах моей матери, и о диктофоне, и о том, как я написала их в кухне над мойкой. Если поначалу она и не считала меня чокнутой, то теперь уж точно должна.
– Неудивительно, что у вас стресс, – произносит она наконец. – На вас навалилось чудовищно много всего. Мне кажется, учитывая обстоятельства, вы потрясающе справляетесь.
– Вы серьезно?
Я уже была почти готова к тому,
