Виктория Платова - Тингль-Тангль

Вот черт.

– Ты действительно любишь ее? – Прежде, чем произносить это, Мике не мешало бы позаботиться об акцентах – чтобы вопрос не казался откровенно двусмысленным.

А он кажется. Вот черт.

– Какой ответ тебя устроит больше?.. Он еще издевается, сукин сын!

Определенно – издевается. Вот и ящерицы с богомолами – они, наконец, оставили в покое его глаза, переползли ниже и уже здесь разделились: богомолы выскакивают через ноздри, а ящерицы просачиваются сквозь губы: один за другим, одна за другой.

Их конечная цель – Мика.

Мика знает это. Она чувствует, что все эти твари через секунду-другую оккупируют ее тело, – но не предпринимает никаких попыток, чтобы им помешать.

Готово. Есть.

Ощущения не кажутся особенно неприятными; так, легкое покалывание в сердце, легкое жжение в животе или чуть ниже – и еще голова.

Мика испытывает что-то похожее на головокружение. С высоты этого головокружения ящерицы и богомолы вовсе не так страшны и совсем не омерзительны; милашки, по-другому не скажешь. Сучат лапками – вот и колет. Трещат крыльями – вот и жжет. Чертовы твари перемалывают Микины внутренности, как лед в шейкере, взбивают микину кровь, как яичные желтки в миксере… Мика, прочитавшая тысячу книг, смутно догадывается о причинах столь необычных тектонических сдвигов в ее организме – подумать об этом означало бы обречь себя на никому не нужные душевные страдания. Куда уж ей тягаться с Васькой – смуглой, дерзкой, сексуальной. Или лучше сказать – сексапильной? Мика до сих пор путается в понятиях.

К тому же Васька моложе ее на десять безнадежных лет.

– В любом случае я рада за свою сестру. – Правдоподобно ли ее вранье?

Мику нисколько это не волнует.

– Правда?

– Конечно. Хотя наши отношения не назовешь безоблачными…

– Я знаю.

– Надеюсь, с твоим появлением что-то изменится. И потом… Она говорила тебе о квартире?

– О какой квартире?

– Об этой. О нашей.

– Что-то такое было, но в подробности я не вникал.

– Она хочет разменять ее, но я – против.

– Это разумно.

Кофе давно выпит, о бутерброде с тунцом никто больше не вспоминает. Странные волны внизу живота мешают Мике сосредоточиться: разумно менять квартиру или разумно оставить всё, как есть?

– Я хотел сказать, что лишиться такой квартиры было бы неправильным шагом.

– Значит, ты на моей стороне?

– …она большая. Удобная. – Кажется, этот парень совсем не слышит Мику, а разговаривает сам с собой. – В ней чувствуется что-то…

– Мистическое, – подсказывает Мика. – Как и в любой старой петербургской квартире.

– Может быть. Не-ет, менять ее нельзя. Есть уйма других способов решить вопрос.

– Например?

– Например? Убить.

– Кого? – Микино горло мгновенно пересыхает, притом что волны внизу усиливаются и накатывают одна за одной. Без передышки.

– Ее или тебя. Оставшаяся и получит эту замечательную жилплощадь в безраздельное пользование. И ничего разменивать не придется.

Лицо этого парня безмятежно, в суженных азиатских глазах (с тех пор, как ящерицы и богомолы перебрались к Мике) нет ничего, кроме пустоты.

– Это шутка? – недоверчиво спрашивает Мика.

– Почти. Но на твоем месте я бы задумался.

– О чем?

– О том, что я сказал.

Мысли о Шаброле и о провинциальном поместье в духе Шаброля вовсе не были такими уж случайными и немотивированными – теперь Мика убедилась в этом окончательно. Возможно, этот парень и выглядит чересчур экзотично, но все остальное – в пределах нормы. Кинематографической, снятой широкоугольником, нормы: край стола больше не невинен – он так и ждет, чтобы кто-то (Мика или Васька) со всей дури стукнулся о него виском. Консервный нож больше не банален – он так и ждет, чтобы кто-то (Мика или Васька) со всей дури пропорол им внутренности. Даже на простенький деревянный молоток для отбивки мяса нельзя положиться: несколько сильных ударов по затылку (Микиному или Васькиному), и перелом основания черепа обеспечен.

А добить жертву можно, обмотав ее горло проводом от тостера.

Веселенькая перспектива.

– Если тебя… Или ее… волнует проблема, как избавиться от тела… – Он никак не хочет уняться, ну что за наказание!

– Не волнует…

– Так это и не проблема вовсе. В мастерской уйма укромных уголков, да и здесь их можно найти, если постараться.

Под укромными уголками он, очевидно, подразумевает садово-парковую скульптуру, оставшуюся от деда. Ее реестра не существует, как не существует подробного описания каждого, отдельно взятого экземпляра. Но даже Мике (не посещавшей мастерскую несколько лет) известно: некоторые скульптуры полые внутри. И как получилось, что вполне мирный и местами приятельский разговор перешел в такую опасную плоскость? Она впервые видит этого парня, не прошло и часа с тех пор, как они познакомились – и вот, пожалуйста, трупы, убийства, сокрытие улик.

Дичь какая-то.

– Это ведь шутка, правда?..

Неужели этот парень не сжалится над Микой?

– Ну, конечно! А ты испугалась?

– Не то, чтобы…

– Да нет, ты испугалась, я же вижу. Ты вся дрожишь…

– Нет.

– Прости. Никто из работавших на скотобойне не произвел на свет ни одной приличной шутки. Проверено опытным путем. С юмором у меня напряг.

– Ты… – Мика силится что-то выговорить, но комок, подступивший к горлу, мешает ей. Задействованы ли в образовании комка богомолы и ящерицы – неясно.

– Я мудак. Согласен, согласен.

Этот парень улыбается Мике. Вернее, просто растягивает губы, ни на секунду не размыкая их.

– Иди сюда, – тихонько зовет он.

– Зачем?

– Просто хочу тебя успокоить. По-родственному. Мы ведь почти родственники. Разве ты забыла?

Здравый смысл подсказывает Мике: не стоит приближаться к этому парню. А лучше вообще отойти на безопасное расстояние, ни на секунду не выпуская татуированное тело из виду. Выскользнуть из кухни, выскользнуть из квартиры, выскользнуть из города. И очнуться в самолете, совершающем рейс на бело-синий греческий остров Санторин.

За двадцать минут до посадки в аэропорту назначения.

Скорее всего, на Санторине нет аэропорта, – есть только причалы для яхт, катеров и прогулочных пароходиков, а этот парень все улыбается и улыбается.

Руки у него такие же цепкие, такие же длинные, как и пальцы ног.

Разглядеть их волнующие подробности Мика не успевает. Белая жилеточная ткань вовсе Не такая гладкая, какой казалась издалека. И древесная кожа этого парня тоже совсем негладкая. Совсем. Больше всего она смахивает на наждак, малейшее прикосновение к ней приносит Мике страдание и боль. И татуировки – они перестали быть плоскими. Они выпустили усики и выбросили споры подобно растениям-паразитам. Если бы Микино тело состояло из рыбок, рыбешек, рыбин, когда-то придуманных Васькой, – все они оказались бы сейчас на крючке.

И Мика оказалась на крючке.

Висит, не трепыхается.

– Ты и вправду дрожишь, – ласково шепчет этот парень, обнимая Мику.

– Ты не боишься, что сюда придет… моя сестра?

– Нисколько. Мы ведь не делаем ничего дурного, правда?

Правда, – такая прозаическая и жестокая мысль исторгает из Микиной груди вздох сожаления. Что с ней происходит в самом деле? Что, что?..

– Думаю, она не придет. Думаю, она спит и видит сны.

– С тобой в главной роли? – иронией в голосе Мики даже не пахнет.

– Конечно. Ты чудесная. Когда мы вернемся из свадебного путешествия, то обязательно привезем тебе эспарденьяс.

– Что такое эспарденьяс?

– Узнаешь, – он улыбается и кладет ладонь ей на губы.

– Хочешь, я расскажу тебе, какой она была в детстве? Моя сестра… – Высвободиться из-под его ладони не так-то легко.

– У нас еще будет время. Мы теперь будем часто видеться. Каждый день. И каждую ночь… Ты не против?

Мика молчит.

– А кофе был просто замечательный. – Этот парень осторожно (очень осторожно) и нежно (очень нежно) целует ее в лоб.

– Я вообще хорошо готовлю. – Мике кажется: еще секунда и она потеряет сознание. – Я работаю в ресторане. Она говорила тебе?

– Что-то такое было, но в подробности я не вникал. Теперь Мика знает, что ей делать. И как она раньше не сообразила – ресторан! Кухня, где все и вся подчинено только ей. Соусы, которые развязывают языки. Мясные блюда, количество ингредиентов в которых никак не меньше тридцати. Салаты с мятным листком. Имбирь ничуть не хуже пака-ити,а фенхель даст сто очков вперед пака-нуи,и где ты будешь тогда, смуглая, дерзкая, сексуальная Васька?..

Тебя останется только пожалеть.

Но теперь пусть это делают другие, пусть это делает гипсовая лошадь маршала Рокоссовского, а Мика умывает руки.