Павел Саксонов - Можайский — 3: Саевич и другие
— Ну, хорошо, — подвел я итог затянувшемуся молчанию, — как же вы поступили?
«У нас, — лицо генерала вернулось к своему естественному состоянию, — было две улики. Первая, как я уже говорил, — трость. А вторая… Вторую мы обнаружили утром, исследовав место убийства при ясном освещении. Этой уликой стали следы. Точнее — множество следов, причем следов весьма характерных. Оставивший их человек как будто пританцовывал на месте: шаг вправо, шаг влево, вперед, назад… А вот следов подполковника практически не было: они оказались затоптаны, и только глубокие отметины от бившихся в агонии обутых в сапоги с короткими шпорами ног, указывали то место, где подполковника непосредственно забили до смерти. Ну, и кровь, разумеется. И… мозги».
— Вот это «и… мозги» генерал произнес с запинкой и каким-то затухающим тоном. И тогда я острее чем прежде почувствовал: врет! Разбежавшись в своей фантазии до пределов совсем уж неприличных, он и сам смутился необходимостью выдавать отвратительные детали. Все-таки, не одно и то же — наспех придумать историю для себя самого, воспринимающего ее некритично, и ту же историю рассказать другим, оказавшись в неизбежном положении отвечающего на вопросы и вынужденного придерживаться хотя бы поверхностного правдоподобия!
«Однако самое примечательное в обнаруженных нами следах, — продолжал, между тем, генерал, не заметив моих сомнений, — заключалось в ином. Это были следы солдатской обувки!»
— Час от часу не легче! — проворчал Михаил Фролович. — Да ведь в вашей части этих солдат…
«А вот и нет! — в голосе генерала появились торжествующие нотки. — Обувка-то — да, солдатская, но вместе с тем и не совсем обычная».
— Да что же такого может быть необычного в солдатских сапогах?
«Подковы!»
— Подковы?
«Именно! — генерал заулыбался. — У этих сапог каблук имел набойку в виде шестеренки с центральным перекрестьем и отверстием в нем!»
Инихов, внезапно перебитый звоном упавшего на пол и разлетевшегося вдребезги стакана, вскинул глаза на побледневшего как смерть Саевича:
— Что с вами, Григорий Александрович?
— Этого не может быть!
— Чего же?
Саевич, усевшись на стол, стянул с ноги ботинок и, чтобы все мы могли это видеть, повернул его к нам подошвой. На каблуке красовалась необычного вида набойка — шестеренка с центральным перекрестьем и отверстием в нем!
— Как такое возможно?! — Саевич едва не бился в истерике. — Господа! Богом клянусь…
— А ну-ка! — Можайский поднялся из кресла и, подойдя к столу, чуть не силком отобрал у фотографа ботинок. — Интересно…
— Я никогда не служил! Я никого…
— Да подождите вы! — Можайский повертел ботинок и так, и эдак, а потом вернул его владельцу. — Успокойтесь. Ясно ведь, что рассказ генерала — выдумка от начала и до конца. И потом: сапоги — не ботинки, пусть даже и можно было бы предположить, что ходивший в сапогах оригинал-вольнонаемный, даже выйдя в запас, сохранил привычку подбивать свою обувь таким необычным образом! Лучше скажите: что это вообще такое и почему вы сделали себе такие набойки?
Саевич, немного успокоенный словами Можайского, тут же пояснил:
— Это — действительно шестеренка, самая настоящая. Я взял ее из одного пришедшего в негодность прибора: она как раз идеально подошла к моему каблуку. Обращаться к сапожникам я не имею возможности, а без набоек — вы понимаете — каблуки изнашиваются слишком уж быстро. Вот и…
— Забавное решение! — Можайский усмехнулся и вернулся в кресло.
— Но как об этом узнал генерал?
— Хороший вопрос, — Можайский, усаживаясь в кресло, передернул плечами. — Откуда же мне знать? Возможно, вы сами ему показали?
— Я? Но…
И тут Саевич умолк — озадаченно и с облегчением одновременно.
— Вспомнили?
— Ну, конечно! — Саевич уже ликовал. — Конечно! Как же я сразу не догадался! Вот голова дырявая!
— Только не говорите, что вы попытались стукнуть генерала ногой.
По гостиной полетели смешки, но Саевич только отрицательно замотал головой:
— Нет, что вы! Конечно же, нет! Просто я поскользнулся и едва не упал… ну, когда мы с бароном перебирались через дорогу и когда у нас этот конфликт с генералом приключился… в общем, барон меня удержал, но моя нога угодила прямиком на подножку генеральской коляски, а шестеренка — вы видели — блестящего сплава, и в свете фонарей не могла остаться незамеченной! Вот только зачем генерал…
Можайский развел руками:
— Характерная деталь. Осела в памяти и…
— А вот и нет, Юрий Михайлович! — перебил Инихов. — Всё не так прозаично и куда интересней… Григорий Александрович!
Саевич вздрогнул и снова испуганно напрягся: в голосе Инихова послышалось что-то грозное, а выражение лица Сергея Ильича стало каким-то… даже не знаю, как и сказать… каким-то посуровевшим что ли, хотя за этой суровостью не обеспокоенный взгляд и мог бы разглядеть иронию. Но взгляд Саевича не был спокойным. Фотографу, напротив, было не до шуток.
— Что?
— А как, позвольте спросить, получилось, что вы вообще всё еще на свободе?
Нижняя челюсть Саевича отвисла. Усилием воли он подобрал ее и, запинаясь, переспросил:
— На… свободе?
— Именно, Григорий Александрович, именно! — Инихов не спеша осмотрел Саевича с головы до пят и усмехнулся. — Вот вам и жандармы… ничего не умеют делать! И зачем только дело забрали у нас и передали в Отдельный корпус? Что-то мне подсказывает — уж и не знаю, что — вот если бы следствие продолжали мы с Михаилом Фроловичем… — усмешка Инихова стала совсем уж зловещей, хотя в такой же ровно пропорции увеличилась и скрывавшаяся за ней ирония, — вы бы уже давно попались!
— Но за что?!
— Ну как же, милостивый государь? За конку, разумеется!
— За какую конку?! — Саевич выронил дотоле все еще находившийся в его руке ботинок. Ботинок упал на паркет и повернулся каблуком вверх. «Набоечная» шестеренка ярко заблестела под светом люстры.
— Вы что же: все пропустили мимо ушей?
И тогда в гостиной грянул общий смех. Хохотали, утирая слезы, все: только доктор, Михаил Георгиевич, приподнявшись было с подушки, обвел нас осоловевшим взглядом, состроил досадливую рожу и снова упал без чувств.
— Ай да генерал! Ай да сукин сын! — Митрофан Андреевич хлопнул по спине сидевшего на краешке стола и отчаянно сутулившегося Саевича. — Это же надо такое придумать!
— Получается… — Монтинин и Любимов, поддержки ради привалившись друг к другу, говорили взахлеб и перебивая друг друга. — Получается, это он… ну, конку… того?
— Получается, так!
— Но как же он ухитрился?
Инихов, жестами и восклицаниями попросив тишины, каковая, впрочем, восстановилась не сразу, ответил без лишних околичностей, то бишь — не возвращаясь к рассказу о выдуманном генералом убийстве:
— Все произошло до нелепости просто. Генерал торопился. Куда — Бог его весть: на этом мы не стали заострять внимание. Погонял он нещадно, кучер едва успевал уворачиваться от ударов. За дорогой, понятно, никто не следил, и вот — на пересечении Кронверкского проспекта с Каменноостровским — коляска вылетела на рельсы, да так неудачно, что оказалась прямо перед поворачивавшим вагоном. Лошади понесли и… впрочем, вагоновожатый тоже оказался хорош: мало того, что он, понукаемый личной нуждой поскорее закончить рейс, вел вагон с явным превышением скорости, заставляя бедных лошадок выкладываться сверх всяких сил, так еще и в опасном месте — перед поворотом — не осадил! В общем, когда генеральская коляска неожиданно промелькнула прямо перед мордами и без того находившихся на пределе лошадей, они совсем обезумели. Вагон сошел с рельс и опрокинулся на бок. К несчастью, империал был полон, но хуже всего оказалось то, что одни из пассажиров угодили прямо под еще метров двадцать скользивший на боку вагон, а другие — под встречный и попутный транспорт! Добрых два десятка несчастных были раздавлены практически мгновенно и умерли тут же. Еще несколько человек получили тяжелые травмы. А вот тем, кто находился внутри, повезло больше. Нет, и среди них были убитые и раненые, но в целом их оказалось сравнительно немного: двое погибших, два — в состоянии критическом, и еще три человека — с обычными и неопасными переломами конечностей. Что же до кучера конки, то он, как и его пассажиры с империала, погиб. Именно это обстоятельство затруднило расследование происшествия: свидетелей непосредственно момента аварии не нашлось.
— Но как же так? — изумленно воскликнул Гесс. — Ведь в это время оба проспекта полны народу, а движение по ним чрезвычайно плотное! Неужели никто из такого количества прохожих, возниц и других участников движения ничего не заметил? Быть такого не может!
— Любезный Вадим Арнольдович! — Инихов покачал головой, как будто изумляясь тому, что кто-то может сомневаться в его словах. — Свидетелей, повторю, непосредственно момента аварии не нашлось! О том, что вагон двигался недопустимо быстро, нам, разумеется, рассказали. Этот вагон, как оказалось, вообще привлекал к себе внимание чуть ли не на всем пути своего следования. Больше того: один из проходивших по делу о крушении очевидцев признался, что покинул именно этот вагон, испугавшись ехать в нем и далее. И хотя самой аварии он не видел, но явился к нам, едва узнав о происшествии. Рассказ этого человека был очень эмоциональным и потому особенно впечатляющим. А все же, как мы ни старались, нам не удалось найти никого, кто смог бы дать ясные показания непосредственно о крушении. Такова уж природа человека — вам ли этого не знать? Каждый занят своими собственными делами и мыслями. Все настолько отрешены от происходящего вокруг них, насколько это вообще возможно. Вы и себя-то представьте в схожей ситуации: много ли вы, поторапливаясь, к примеру, по какому-нибудь поручению Юрия Михайловича, замечаете вокруг себя, если только что-то очевидно не выходит за привычные рамки?
