Дик Фрэнсис - Миллионы Стрэттон-парка

С чувством благодарности я увидел, что автобус перегнали и поставили перед расчищенным гаражом. Пятеро обитателей автобуса сидели в гостиной Гарднеров и смотрели телевизор.

— Папочка! — вскочив, закричали они, но тотчас же, узрев мое приспособление для старых и немощных, неуверенно умолкли.

— Да, — сказал я, — смеяться над этим не будем, о'кей? Мне на спину и на ноги свалилась целая куча кирпичей и целый потолок, меня немного поцарапало, но все теперь зашито и заклеено. Мне порезало в нескольких местах спину, исполосовало все ноги, и здорово досталось моему заду, так что для меня проблема сесть или лечь, и мы не будем над этим потешаться.

Нечего и говорить, что именно это они и сделали, в значительной мере от радости и чувства облегчения, и это было замечательно.

Миссис Гарднер сочувственно посмотрела на меня.

— Я могу вам чем-то помочь? — спросила она. — Горячего чая?

— Тройную порцию виски.

Милое лицо нашей хозяйки посветлело. Она щедрой рукой налила мне живительной влаги и сказала, что Роджер весь день провел на трибунах, его совершенно задергали полиция и репортеры, не говоря уже о стрэттоновской семейке, нахлынувшей туда во взбешенном состоянии.

По-видимому, ребята и миссис Гарднер с нетерпением ждали программу новостей, которая началась почти сразу после моего прихода, и главным событием дня был террористический акт на ипподроме Стрэттон-Парк. На экране замелькали снятые с разных точек кадры, показывающие здание ипподрома с тыла, откуда наиболее впечатляюще выглядели разрушения. Пять секунд интервью раскрыли глубокомысленные соображения Конрада («потрясен, глубоко возмущен»). За кадром, на котором было видно, как меня стаскивают вниз по ступеням (к счастью, узнать меня было невозможно), прозвучали слова: «К счастью, легко пострадал только один человек».

— Ведь это ты, папочка, — взбудораженно воскликнул Нил.

Всеобщее оживление вызвали кадры, на которых рука об руку с пожарным шествовал Тоби. Затем последовали десять секунд с Роджером — полковником Гарднером, заявившим как управляющий ипподромом, «что семья Стрэттонов обещает не отменять назначенных на понедельник скачек». «Важно не поддаться тактике террористов». Репортаж завершался кадрами, показывающими шерстяные шапочки с плакатами у ворот ипподрома и вызывающими у зрителей чувство беспокойства и настороженности. «И совершенно напрасно», — подумал я.

Когда новости переключились на хитросплетение политических событий, я сказал миссис Гарднер, что пойду переоденусь, и, налегая на костыли, поплелся к автобусу, куда забрался уже без их помощи и где, несмотря на то, что пришел переодеться, распластался на длинном диванчике, являвшемся одновременно моей койкой; меня трясло и било, так что пришлось признаться самому себе, что я получил повреждений гораздо больше того, что мне хотелось бы.

Через некоторое время дверь на улицу тихонько отворилась, я думал, что это кто-то из ребят, но оказалось, это пришел Роджер.

Он сел на такой же длинный диванчик напротив и выглядел как выжатый лимон.

— Ну как, живы? — спросил он.

— А как же, — ответил я, не в силах пошевелиться.

— Жена сказала, вы совершенно посерели.

— Да я бы не сказал, что и вы слишком розовый.

Он улыбнулся и потер двумя пальцами кончик носа — худощавый, собранный, подтянутый солдат, позволивший себе показать, что устал после долгого дня маневров.

— Полиция и блюстители безопасности набросились, как свора гончих. С ними занимался Оливер — я ему сейчас же велел приехать, — ведь он умеет замечательно расправляться с ними. Он вынудил их тут же согласиться, что мы можем спокойно проводить бега в понедельник. Он настоящий волшебник-златоуст. — Он помолчал. — Полицейские поехали в больницу, чтобы снять ваши показания. Неужели у них не нашлось койки, чтобы вы в вашем состоянии остались там на ночь?

— Я не хотел оставаться.

— Но ведь я сказал вам, что мы присмотрим за ребятами.

— Знаю. Один или двое, это еще куда ни шло, но пятеро…

— Они очень легкие дети, — не согласился он.

— Сегодня они подавлены. Мне лучше было приехать.

Он не стал пререкаться, но, вероятно, не будучи готовым обсуждать то, что больше всего его занимало, спросил, кто из них есть кто.

— Чтобы мне знать, — сказал он.

— Кристофер, высокий, светловолосый, ему четырнадцать. Как всегда бывает, старший ребенок присматривает за младшими Тоби, тот, который был сегодня со мной на трибунах, этому двенадцать. Эдуарду десять. Это тихенький. Когда бы вы ни потеряли его, будьте уверены, сидит где-нибудь с книжкой. Ну и Элан…

— Веснушчатый, улыбчивый, — кивнул Роджер.

— Веснушчатый и улыбчивый, — согласился я, — и никакого чувства опасности. Ему девять. Бросается вперед очертя голову и потом хнычет.

— И Нил, — продолжил Роджер. — Малыш Нил, который все-все видит.

— Ему семь. И Джеми, младенец. Десять месяцев.

— У нас две дочери, — сообщил мне Роджер. — Обе уже взрослые. Живут сами по себе, у обеих не хватает времени выйти замуж.

Он замолчал. Я тоже. Лирическое отступление кончилось, дальше вставали серьезные вопросы. Роджер почувствовал это, но ничего не сказал.

Я заметил:

— Вчера трибуны убирали.

Роджер вздохнул:

— Убирали. И они были чистыми. Никакой взрывчатки. И уж точно никакого деткорда на стенке лестницы. Я сам прошел всюду, все проверил. Я постоянно делаю обход здания.

— Но только не утром в пятницу на Страстной неделе.

— Вчера ближе к вечеру. Часов в пять. Обошли все с бригадиром рабочих.

— Убивать людей не собирались, — прикинул я.

— Нет, — согласился он. — Собирались разрушить только главную трибуну, выбрался один из немногих дней в году, когда среди недели нигде в Британии не проводится скачек. Определенно не для того, чтобы поубивать людей.

— Я так думаю, у вас ведь есть ночной сторож, — предположил я.

— Да, есть, — он устало покачал головой. — Он делает обходы с собакой. Говорит, что ничего не слышал. Не слышал, чтобы кто-то буравил стены. Не видел на трибунах никаких огней. Он последний раз отметился в семь утра и ушел домой.

— Полиция допросила его?

— Полиция его допросила. Я говорил с ним. Конрад расспрашивал его. Беднягу вытащили из постели, и он никак не мог стряхнуть с себя сон, когда его допрашивали да еще когда обрушились с обвинениями. Он и вообще-то не блещет сообразительностью, а тут только моргал глазами и выглядел настоящим идиотом. Конрад винит меня в том, что я нанял такого тупицу.

— Обвинения будут сыпаться как конфетти.

Он кивнул:

— Так оно и есть. Сыплются со всех сторон. Почти во всем ищут мою вину.

— Кто из Стрэттонов приехал?

— Лучше спросите, кто не приехал, — вздохнул он. — Все, кто был на собрании акционеров, кроме Ребекки, плюс жена Конрада Виктория, плюс жена Кита, Имоджин, пьяная в доску, плюс лоботряс Джек, сын Ханны, плюс пирожок-ни-с-чем, жена Айвэна, Долли. Марджори бросала хлесткие обвинения. Конрад перед ней стушевался. Она затмила даже полицию. Ей хотелось знать, как это вы, особенно вы, не помешали трибунам взлететь на воздух, раз ваш малютка-сын поднял тревогу и бросился к вам с рассказом.

— Голубушка Марджори!

— Кто-то напел ей, что вы чуть не погибли, и она сказала, что так вам и надо. — Он покачал головой. — Иногда мне приходит в голову, что вся эта семейка полоумная.

— Там, у вас над головой, на полке в шкафчике виски и стаканы, — сказал я.

Он расцвел и налил два стакана, хотя не преминул бросить:

— Легче от этого не станет.

Потом поставил один стакан на столик с ящичками в голове моего диванчика.

— Послушайте, где это вы раздобыли такой великолепный автобус? В жизни не видел ничего подобного. Когда я перегнал его с ребятами сюда, они мне все здесь показали. Они, кажется, искренне верят в то, что вы сами все сделали собственными руками. По-моему, вам помогал конструктор яхт.

— И то, и другое правильно.

Он в два приема, по-армейски проглотил виски и поставил стакан.

— Уложить мальчиков у себя мы не сможем, не хватит места, но накормить сумеем.

— Спасибо, Роджер. Честное слово, я очень признателен. Но в этом автобусе припасено еды на батальон, и мой батальон уже знает, как готовить самим.

Хотя он и заверял меня в противном, но я видел, что мои слова явно сняли камень с его души. Он определенно устал еще больше, чем я.

Я попросил его:

— Вы можете оказать мне любезность?

— Если сумею.

— Не говорите ничего определенного о том, где я сегодня. Скажем, если будут интересоваться полиция или Стрэттоны.

— Где-то влево от Марса, устроит?

— Как-нибудь будет день, — сказал я, — и отплачу.

Правда жизни, как сказал бы Тоби, напомнила о себе на следующее же утро.