Сергей Владимиров - Пожинатель горя
Вскоре у меня на руках была короткая распечатка. Чувиху звали Любка Карякина, и было ей то ли шестнадцать, то ли семнадцать лет от роду.
Я поблагодарил и откланялся в тот момент, когда опьяневший главный редактор принялся тискать веснушчатую девчонку с особой страстностью. Она проводила меня хмельным печальным взглядом.
По щербатым каменным ступеням я спускаюсь в ад. В углах залитого нечистотами темного полуподвального помещения что-то ворочается и попискивает. Остро воняет мочой и крысиным пометом. Дверь в комнатушку Карякиной оказывается картонной, судя по надписям и лейблам, для ее изготовления использовали коробку из-под холодильника, предварительно ее смяв, промазав клеем и подвесив на две веревочные петли. Припав ухом к этому убожеству, я прислушался — тишина, постучал с особой осторожностью, дабы не поломать хрупкую конструкцию, и принялся ждать. Безрезультатно. Изнутри дверь чем-то легонько поджималась, не иначе как простеньким шпингалетом или щеколдой, а это значит, что внутри кто-то был. Мой сегодняшний рабочий день начался с обнаружения трупа, мне бы очень не хотелось, чтобы он тем же и закончился. Объяснять милиции, почему я появился здесь, будет еще проблематичнее. Постучав сильнее, я навалился на дверь, и она поддалась.
— Ты кто? — Я нос к носу столкнулся с отечным землистым лицом, которое в ту же секунду замаячило в образовавшейся щели. — Чё надо?
— Люба Карякина?
— Ну и чё с того? — Голос был безразличный и тусклый, казалось, обладательница этого жуткого, рано постаревшего лица и убитого голоса спала на ходу. Во всяком случае, глаза не открывались полностью, в углах бесформенных потрескавшихся губ присохло что-то похожее на плесень.
— Я знакомый твоего приятеля Дудкина.
— Неужто? Его еще кто-то помнит? — Пухлые пальцы в гнойных ранках попытались размежить слипшиеся веки. — Дудика пару месяцев как зарыли, если что-то должен, платить за него не намерена.
— Могу предложить тебе, если откроешь, — сказал я. — Здесь на поправку хватит. Согласишься ответить на вопросы — получишь столько же.
Я поводил перед смятым облупившимся носом хрустящей купюркой. Карякина попыталась завладеть ею, но резвости не хватило, оголенная рука, вяло поднявшись до уровня груди, бессильно упала.
— А ты знаешь, что мне надо? — сонно произнесла девка.
— Догадываюсь. Герыч?
— А чё, нельзя? Точно не обломишь? Деньги вперед.
— Отворяй.
Дверь открылась, Любка отступила в сторону. Она была босиком, в грязной мятой ночной рубашке. Взлохмаченная голова выглядела неестественно большой в сравнении с тщедушным кривобоким тельцем, грудь не вырисовывалась, зато огромный тугой живот распирал материю, точно воздушный шар.
— Чё уставился? — отреагировала Карякина, наконец-то наполовину открыв глаза. — Брюхатых никогда не видел? Дружок твой, между прочим, постарался. Трахнул, когда — не помню. Гнида!
— Зачем же так грубо, вроде бы вы…
— Так бы и дала я ему, спидовому. Сам уж загибался, а тут и меня заразил, и выродка своего. — Любка с ненавистью ткнула себя в живот. — Это он меня на героин подсадил, я раньше только винтом мазалась, к нему не привыкаешь. А тут с Дудкиным снюхалась, бомжом проклятым, и понеслось. Теперь уже не слезу, да и надо ли? Все равно скоро загнусь.
Она приняла у меня деньги и сомнамбулической походкой направилась вглубь своего жилья. Ноги у Карякиной были короткие и худые, при ходьбе они заплетались и подкашивались.
Помещение, в котором я оказался, назвать комнатой можно было только с большой натяжкой. Отапливалось оно печкой-буржуйкой, и хотя труба от нее тянулась в крохотное оконце на улицу, гарь и копоть умудрялись оседать на стенах и низеньком потолке. Прожженный тюфяк заменял Любке кровать, и я представил, как крысы, которыми кишит ее жилище, по ночам выбираются из своих нор и бегают по ее отекшему лицу и уродливому телу, забираясь под ночнушку. Скоро девка сдохнет, но прежде чем ее обнаружат, эти серые хвостатые твари успеют обглодать труп до костей.
Карякина повалилась на тюфяк, зашарила в его складках, извлекла наполненный шприц.
— Здесь все готово, — пробормотала она. — Ширнуть сможешь? Руки не слушаются, колотит.
— Давай после разговора, — предложил я.
— Да пошел ты! — внезапно вышла из себя девка.
Зло закусив губу, Любка принялась исследовать свои руки на наличие вен, но результаты осмотра оказались неутешительными. Задрав ночную рубашку, она оттянула край трусов и склонилась над густой черной порослью, царапая ее иглой и повторяя в отчаянии:
— Ну где же? И ты, что ли, спряталась, падаль?
Я слышал и раньше, что некоторые наркоманы колются в пах, однако никогда не был тому свидетелем.
— Помоги, как человека прошу, — взмолилась Карякина, поднимая на меня глаза, полные невыразимой муки. — Клянусь, что угодно сделаю.
Я наклонился и, не встретив особого сопротивления, отобрал у девки шприц. Она была слишком слаба, даже сил на ругань не осталось.
— Чем быстрее ответишь на мои вопросы, тем быстрее получишь дозу, — сказал я.
Любка плюнула в мою сторону, но слюна повисла у нее на подбородке.
— Ты сомневаешься, что манекенщицу убил твой приятель? — не обращая на это внимания, приступил к допросу я.
— Мне наплевать, кто кого убил, — спустя некоторое время произнесла наркоманка. Ее тупые сонные глаза следили за шприцем в моей руке. — Давно это было. Кажись, меня кто-то спрашивал про это, а может, и почудилось. Мы с Дудиком сильно обкололись, я вырубилась. Очухалась часа через три, он рядом. На следующий день его повязали за убийство. Он кого угодно грохнуть мог, если бы на дозу не хватало. Меня несколько раз в лепешку месил, и просто так, и от жадности, когда лишний кубик загоню, а ему для прихода не хватит. Но в тот день у нас прилично ширки было, Дудик чью-то хату выставил, мы на неделю вперед затарились. Подтвердить, что он рядом все это время был, я не могу, сама в отключке была, но какого хрена ему выходить и манекенщицу мочить, чего ради? Не абстяжный же, порошка вдоволь. Разве что крышу сорвало. И то вряд ли. Я ж его потом видела. Завали он кого, кровью б извозился, а здесь ни единого пятнышка. Помыться ему негде, другой одежи тоже нет. Подставили дурачка — и слава богу. Хоть так от него отвязалась.
Во время рассказа Любкина голова все ниже и ниже клонилась к тюфяку, пока вовсе не коснулась его.
— Коли, — прошептала она и захрапела.
Я вложил шприц в ее руку и ушел.
Действо десятое. Галкин чувства скрывает и…
Колю Николина похоронили на следующий день на кладбище за чертой города. Гроб опустили в свежевырытую могилу, уже залитую талой водой, и он, утробно чавкнув, наполовину погрузился в жижу. Похмельные могильщики принялись вяло набрасывать на крышку мокрые комья глинистой земли. Сегодня Настя не проронила ни слезинки, она наблюдала за всем происходящим безразличным, замороженно-отупелым взглядом. Когда все завершилось и могильщики получили причитающуюся им водку, девочка-подросток, даже для приличия не постояв возле холмика, направилась к выходу с кладбища. Я молча шел рядом с ней. Скорбеть мне было не о ком, но почему так изменилась она?
— Все кончилось… Слава богу, все кончилось… — произнесла Настя хрипло и вдруг добавила неузнаваемо ясным голосом: — Здравствуй, новая жизнь!
Я не стал напоминать ей, что все еще только начинается, и Клоун не успокоится, пока не доберется до нее. Девочка продолжала говорить торопливо, с нездоровым возбуждением:
— Надо подумать о том, как жить дальше. Может, пойду учиться, долго, старательно, и достигну таких высот, что забуду обо всем том дерьме, в котором раньше жила. А лучше наймусь на работу в какой-нибудь детский дом или в дом престарелых, чтобы приносить реальную пользу. Мне все равно кем — нянечкой, санитаркой… Лишь бы не прозябать просто так. Или… рожу ребенка и воспитаю его по-настоящему, в любви и ласке, ведь так надо растить детей? А чем дальше собираетесь заниматься вы?
— Чем и раньше, — сказал я, еще не задумываясь, чем обернется этот ответ.
— Продолжать копаться в этой грязи?! — вдруг совершенно невменяемо выкрикнула Настя. — Общаться с этими мерзкими людьми — шлюхами, наркоманами, убийцами?! На что они вам сдались? Или вы сам такой?!
— Иногда я тоже совершаю добрые дела, — ответил я. — Без какого-либо умысла.
— Вы… вы… — Покусанные губы девочки мелко-мелко тряслись. — Зачем же вы заботились обо мне, помогали, утешали, играли в благородного? Чтобы привязать к себе, соблазнить? Попользоваться, а потом опять вышвырнуть на улицу? Я не верю, что вы такой. Если бы все люди были такими, незачем было бы жить. Но какой же вы на самом деле, что думаете обо мне? И… Вам совсем неинтересно, что произошло в моей душе, какие чувства я стала испытывать к вам?
