Барбара Вайн - Правила крови
Для биографии все это не столь важно, но проиллюстрирует читателям стремление Генри стать пионером в своей области. И стойкость в преодолении превратностей судьбы. Похоже, он упорно трудился, вкладывал в свои исследования и практику душу и сердце, хотя понимал, насколько важны для него смена обстановки и отдых. Лучшим временем для него были ежегодные пешие походы. Путешествие за границу, которое он предпринял в конце апреля 1882 года, началась в Куре, или Куэре, ретороманском старейшем городе Швейцарии, ныне горнолыжном курорте, расположенном в юго-западной части страны. Возможно, эта местность была ему знакома — если вспомнить проведенное в Университете Вены время, когда в Генри зародилась любовь к Альпам.
Из Куре он, по всей видимости, отправился пешком по горным тропам в округ Хинтеррайн. Гамильтона уже не было в живых — не осталось ни компаньона для прогулок, ни адресата для писем. Скучал ли он по другу, с которым в прошлом совершил столько походов? Наверняка, причем сильно. Из деревушки высоко в горах, где он остановился в доме семьи Шиле, Генри писал еще одному врачу, с которым, похоже, познакомился и подружился в больнице Св. Варфоломея, Льюису Феттеру:
Мой дорогой Феттер!
Как я и предполагал, это глухое местечко, просто несколько домов, разброшенных по поросшим лугами юго-восточным склонам Граубюндена. Очень красивое, если вы любите живописные пейзажи. Сообщение между этими домами и внешним миром может осуществляться только по разбитым и опасным проселочным дорогам. Проехать по ним невозможно. К счастью, как вам известно, я всегда предпочитал ходить пешком, и меня не пугает перспектива преодолеть несколько миль. Чтобы добраться сюда из Версама, мне пришлось совершить шестичасовую прогулку; по моим подсчетам, расстояние составило не меньше двадцати миль. Можете мне поверить, когда я говорю, что был искренне рад увидеть очень необычный и живописный дом, принадлежащий милому семейству Шиле, где меня ждала трапеза из жареного мяса, картошки и чего-то похожего на фруктовое пюре, а затем — отдых на удобной кровати в чистой и просторной комнате.
Снег сошел, за исключением высоких пиков, и альпийские луга цветут во всем своем великолепии. Эта деревня открыта всем ветрам, но солнечный свет и сухой воздух делают ее благоприятным для здоровья местом. За исключением, по мнению В. и Г., как вам известно, одного аспекта. Но все это уже в прошлом. В настоящее время население деревни составляет около ста пятидесяти человек, в большинстве своем здоровых и крепких людей. Тем не менее здесь распространены такие болезни, как плеврит, пневмония и деформирующий артрит. Цинга и геморрагическая сыпь не встречаются вообще, туберкулез редок…
Оставшаяся часть письма состоит из комплиментов семье Феттера, вопросов о его здоровье и заверений, что он, Генри, «вернется на Уимпол-стрит к двенадцатому мая». В заголовке письма указывается Зафиенталь, кантон Граубюнден. Но кто такие В. и Г.? Общие друзья Генри и Феттера? Или авторитетные специалисты в области здравоохранения той эпохи? Может. В. — это доктор Виккерсли, один из гостей на званом обеде Генри в сентябре того же года?
Если Генри писал также Оливии Бато или Джимми Эшворт, эти письма пока не нашлись, но, как мне кажется, я начинаю понимать характер Нантера и склонен думать, что он не писал ни той, ни другой. Генри был последователем байроновской школы и согласился бы с утверждением, что «в судьбе мужчин любовь не основное»[25].
В тот вечер я не поехал домой к Стенли Фарроу, в Хаммерсмит. Мы с Джуд договорились поужинать в ресторане. По дороге домой я остановился, чтобы купить красные розы, — без всякой причины, просто потому, что Джуд их любит. В конечном итоге Стенли повторил свое приглашение. Похоже, он, как и многие его коллеги, легкомысленно относился к своей роли поддерживающего правительство пэра — приходил во время вопросов и исчезал до того, как нужно было голосовать, а иногда не появлялся совсем. Естественно, он мог присутствовать в те несколько дней, когда меня не было. Мы снова столкнулись уже ближе к концу февраля. Я пил чай в баре, когда он подошел ко мне и сказал, что Ви «умирает» от желания со мной встретиться, и пригласил нас с женой на ужин. Я так путано отказывался, что у него, наверное, сложилось впечатление, что у меня крайне неудачный брак и мы с Джуд живем каждый своей жизнью. В конечном счете я согласился прийти один, но не на ужин, а просто пропустить по стаканчику.
В тот день я получил посылку с письмами, которые Генри писал Барнабасу Коучу. Меня немного шокировало, что их владелец отважился отправить их почтой, даже заказной посылкой. Отправитель, миссис Дебора Коуч, вдова правнука друга Генри, не знала, что Генри снимал копии со всех своих писем. После смерти мужа она нашла аккуратно упакованную пачку, завернутую в газетные листы («Таймс», август 1906 года), когда наводила порядок на чердаке в старом доме приходского священника, где они жили. Из сотен писем Генри принадлежала всего дюжина. Коуч вел обширную переписку и, по всей видимости, сохранял всю полученную корреспонденцию, приказав — по словам миссис Коуч — своей незамужней дочери «сохранить их все, иначе, клянусь Богом, я вернусь и не дам тебе покоя». Это очень странно, но я часто замечаю, как расстраивает подобная угроза в высшей степени рациональных людей.
Я приехал в Палату лордов около четырех, встретился со Стенли, и приблизительно в половине шестого мы отправились к нему домой, на Куин-Кэролайн-гроув. Леди Фарроу оказалась такой, какой я представлял Лауру Кимбелл, — круглой, седоволосой, по-матерински заботливой. Может, это ее я имел в виду? Она помогла Стенли снять пальто и помогла бы мне тоже, если бы я позволил. Мы прошли в гостиную, отделка и мебель которой явно свидетельствовали о вкусах покойной миссис Фарроу. Очевидно, именно она была первой обладательницей буфета и обеденного стола из беленого дуба, «каминных» кресел и настольных ламп с мраморными девушками, обнаженными, но бесстрастно целомудренными, держащими в вытянутых руках пергаментные абажуры. Ее невидимое присутствие было почти осязаемым. Я вспомнил слова одной заботливой подруги, сказанные моей матери после смерти отца: «Он не ушел, Соня. Он здесь, с тобой, в этой комнате». Миссис Фарроу была в гостиной, вместе со своим сыном и невесткой. Вскоре выяснилось, что мысли леди Фарроу — или, если хотите, ее душа и сердце — заняты не только свекровью, но и матерью свекрови, причем обе женщины причудливым образом соединились, переплелись друг с другом, образовав единого матриарха семьи.
Стенли достал херес. Вино не предлагали, оно просто появилось, этот самый невкусный (на мой взгляд) херес, бледный, как совиньон; создается впечатление, что он должен быть сухим, но первый же глоток неприятно поражает какой-то липкой сладостью. Я пытался скрыть свое удивление. Вместе с хрустящим печеньем на стол были выложены фотографии. Биограф вроде меня, который обращается за помощью ко всем мыслимым источникам, вскоре оказывается заваленным фотографиями. Но я не жалуюсь. Мне очень помогает, если в памяти хранится образ человека, о котором я пишу, — а еще лучше, когда эти лица лежат передо мной, на письменном столе. Мне еще раз продемонстрировали Оливию в тунике, в которую обычно задрапированы классические статуи, с маленькой дочерью на руках. На других снимках, новых для меня, запечатлена Оливия во время свадьбы, Оливия с сыновьями, снова Оливия с дочерью, но уже лет пяти, в том же году, что Сарджент написал ее портрет.
— Как ее звали? — спросил я.
— Вайолет, — сказала леди Фарроу. — Вайолет — так же, как и меня. Чудесное имя, вам не кажется? Она была такой милой женщиной. Именно она познакомила нас со Стенли; я была ее самой близкой подругой, так что наша встреча была предначертана судьбой.
Значит, эти двое женаты всего пятнадцать лет. Стенли избежал сиротской судьбы, потому что умирающая мать подыскала себе замену. Жену, которая, благодаря удаче или стечению обстоятельств, была ее тезкой.
Она словно прочла мои мысли.
— О, меня крестили не как Вайолет. Меня назвали Джин. Джин Смит. Но Стенли хотел, чтобы у меня было такое же имя, как у его матери, и теперь мне кажется, что меня всегда так звали. Я, если можно так выразиться, в гораздо большей степени Вайолет, чем Джин. Вторая Вайолет Фарроу, как я говорю.
Стенли, похоже, это нравилось. Он согласно улыбался. Леди Фарроу взяла фотографию, вздохнула и снова отложила.
— Ее жизнь была трагедией. Сначала это ужасное детство без матери, потом одинокая юность… Понимаете, Каспар не разрешал ей видеться с матерью. Он был таким жестоким человеком, таким безжалостным. В конце концов, что ему было нужно? Каспар сохранил детей, положение в обществе. Его все уважали. А она была обречена на полное одиночество…
