Барбара Вайн - Правила крови

Таким образом, у Генри не хватало средств, чтобы иметь дом в престижном районе. Все это могло измениться, женись он на Оливии Бато — ее личный капитал составлял тридцать тысяч фунтов, что в 1880-х было громадной суммой. Почти всеми сведениями о семье Бато я обязан (так пишут в выражении признательности) Стенли Фарроу. Мой прадед, как обычно, рассказывает потомкам очень мало, причем в дневнике об этом нет ни слова. Потому что это не затрагивало его чувств? Потому что ему было безразлично? Или Оливия никогда не значила для него слишком много и он выбросил ее из головы после того, как познакомился с Хендерсонами?

Стенли Фарроу подошел ко мне в гостевой комнате Палаты лордов, где мы с двумя другими независимыми депутатами решили пропустить по стаканчику, и довольно нерешительно наклонился ко мне, опираясь рукой на красную кожаную спинку свободного стула за нашим столиком. Я подумал, что ему нужен стул, поскольку бар был переполнен, и сказал: «Конечно», — чем, похоже, озадачил его.

— Мне не нужен стул. Я лишь хотел сказать, что видел ваше объявление в «Таймс» и, кажется, могу сообщать вам кое-какую информацию. Хотя, конечно, все это может оказаться ерундой.

— Нет, вам определенно нужен стул, — сказал я и протянул руку. — Мартин Нантер. Присаживайтесь.

— Стенли Фарроу.

Я знал имена кое-кого из тех, кто участвовал в дискуссии о европейской монетарной политике.

— Вы новый пожизненный пэр. Пришли в минувшем июле. Я был в Палате, когда вас представляли. Вы лорд Харроу из Хэмпстеда.

— Хаммерсмита. Во всем остальном вы не ошиблись. Можно вас угостить?

— У меня уже есть. Но вам не помешает. — Я заказал ему джин с тоником. — Какую информацию вы хотите мне сообщить?

Стенли Фарроу был маленьким пожилым человеком, далеко за семьдесят, седым, с острым личиком эльфа; держался он очень прямо, как и многие люди небольшого роста.

— На самом деле ваше объявление увидела моя жена. Она сказала, что я должен с вами связаться. Имя Каспара Рейвена вам что-нибудь говорит?

— Это мужчина, за которого вышла замуж Оливия Бато.

— Понимаете, — сказал Фарроу извиняющимся тоном, — они мои бабушка и дедушка.

В Палате лордов трудно найти место, где можно побыть с кем-нибудь наедине. Во всех комнатах, где располагаются комитеты, постоянно идут совещания. Помещения для интервью вызывают клаустрофобию, а телевизионная комната забита зрителями. В библиотеке полно курильщиков. Нескольким пэрам повезло, и у них есть кабинеты, но и их приходится делить на четверых или на шестерых. 20 января народу было особенно много, поскольку в тот день баронесса Джей, лидер Палаты лордов, сделала заявление по поводу официального правительственного документа о реформе Палаты, который стал первым подтверждением (после объявления в речи королевы), что реформа действительно будет проведена.

Я решил отвести Стенли — вскоре мы уже называли друг друга по имени — в Королевскую галерею. Это просторный, необыкновенно величественный зал с высоким потолком, декорированный в красных, синих и золотистых тонах, с холодным мраморным полом, темными полированными столами, кожаными креслами и диванами. В Королевской галерее всегда холодно — это помещение практически невозможно нагреть, — но здесь, по крайней мере, тихо и почти пусто. Несколько человек, присутствовавших в галерее в тот день, не интересовались ни нами, ни нашим разговором.

— Ее дочь была моей матерью, — сказал Стенли. — Оливия вышла замуж в восемьдесят восьмом, а мама родилась в девяносто первом.

На одной из фотографий, которые он принес, была изображена Оливия, в простом белом платье в стиле прерафаэлитов, с распущенными волосами и улыбкой на лице. Я не прочь использовать этот снимок в своей книге, возможно, поместив его рядом с фотографией Джимми Эшворт, но в тот момент мог думать лишь об одном: это могла быть фотография Джуд. По какой-то причине сходство между ними здесь гораздо сильнее, чем на портрете Сарджента. Сомнения у меня вызывает поза Оливии — у нее в руках ребенок. Я мысленно отмечаю, что этого Джуд видеть не должна — по крайней мере, пока не случится невероятное.

— Вашей матери, конечно, уже нет в живых?

— Она умерла пятнадцать лет назад. Тому, что у меня все это сохранилось — фотографии, драгоценности и несколько писем, — услышав это, я навострил уши, — я обязан жене. Мужчин не особенно интересует генеалогия, семейные истории и все такое, правда? Джон Сингер Сарджент написал портрет бабушки, и Ви — моя жена — где-то увидела его репродукцию. После смерти мамы она сохранила все эти вещи, сказав, что Оливия была знаменитой и неизвестно, у кого может возникнуть желание узнать о ней.

— Предусмотрительная женщина, — согласился я. — Действительно, кое у кого возникло. А от кого письма?

— В основном от ее сестры Констанс. Парочка от мужа — то есть моего дедушки. Боюсь, если вы надеетесь найти письма от лорда Нантера, то будете разочарованы.

— Скажите мне вот что. Если у вас нет его писем, а также их совместных фотографий, — я убедился, что их действительно нет, по крайней мере среди лежавших на столе, — откуда вы знаете, что мой прадед был… скажем, неравнодушен к ней?

Стенли принадлежал к той категории мужчин, которые постоянно упоминают в разговоре жену. Похоже, она ужинает с ним здесь по меньшей мере один раз в неделю.

— Мама рассказывала Ви. Моя жена очень любила маму, они были близкими подругами, за что я, конечно, буду вечно ей благодарен. Понимаете, у моей бедной матери, у них с братом, было тяжелое детство, и она так и не смогла этого забыть, всегда рассказывала мне — а перед смертью и Ви, — полагая, что можно избавиться от бремени, рассказав о нем. Только ей, похоже, это не помогало.

Я был озадачен. В чем причина тяжелого детства дочери — а если уж на то пошло, и сына — процветающего Каспара Рейвена, владельца банка «Рейвенс», и его жены Оливии? Глаза бедного старины Фарроу вдруг заблестели, словно наполнились слезами. Нет, конечно, это не слезы. Я раскусил его — преданный сын матери-собственницы, который, когда мать постарела и, возможно, выжила из ума, женился, надеясь на то, что когда придет время, эта женщина сможет заменить ему мать. Слезы не пролились, но голос слегка дрогнул.

— Я вижу, вы не знаете, — сказал он. — У Оливии был любовник, в те времена таких назвали другом. Она сбежала от мужа и бросила троих детей. Имени этого человека я не помню, наверное, Ви знает. Мой дед получил развод, сложное дело в ту эпоху, хотя за два года до этого был принят закон, облегчающий разводы. Разумеется, не было и речи о том, что дети останутся с Оливией. Им пришлось нелегко.

— Когда это случилось?

— В девяносто шестом. Моей матери было пять, ее сестре — семь, а их маленькому брату — всего два. Мой дедушка, то есть Каспар, обладал крутым нравом, хотя проявилось это только после того, как от него сбежала жена. До этого он, как выразилась моя мама, боготворил землю, по которой ходила Оливия, и был ради нее готов на все. Потом Каспар выместил свои чувства на детях, и им, как я уже сказал, пришлось нелегко.

Я спросил его, что случилось с Оливией. Вышла ли она за того мужчину? Вместо ответа Стенли спросил меня, знаком ли я с работами Оскара Уайльда. Довольно хорошо, ответил я.

— Считается, что прообразом леди Уиндермир послужила моя бабушка, только бабушка действительно сбежала со своим мужчиной, а леди Уиндермир — нет. Что касается ее судьбы, то она не вышла замуж за этого человека, не знаю его имени, а сошлась с другим мужчиной, а потом еще с одним. Это было во Франции, где-то на юге Франции. Мой дедушка знал — он все рассказывал детям, причем самым грубым образом. Оливия вернулась сюда незадолго до начала войны. Моя мать к тому времени уже стала взрослой и иногда навещала ее, разумеется, втайне от отца. Когда в тысяча девятьсот двадцать четвертом году Оливия умерла, выяснилось, что у нее был порок сердца, развивающийся только у тех, кто переболел сифилисом.

Пока Фарроу собирал фотографии и прятал их в портфель, я решил, что нужно перечитать пьесу «Веер леди Уиндермир», чтобы сравнить даты.

— Послушайте, я собираюсь домой. Это всего лишь Хаммерсмит. Не хотите поехать со мной и поговорить с моей супругой?

7

Открытия Генри Нантера нередко опережали свое время. Ранней весной 1882 года в своем докладе, представленном Королевскому обществу, он указал на два фактора, влияющие на свертываемость крови. Один из них — кальций, а второй Генри назвал «тромбопластом». Он ошибался, но двигался в правильном направлении. Прошло двадцать лет, прежде чем появилась теория четырех факторов и двух веществ, и еще больше времени, прежде чем медицинская наука выяснила, что насчитывается двенадцать факторов, влияющих на активацию протромбина, — их обозначили римскими цифрами.