Светлана Гончаренко - Зимний пейзаж с покойником
– Госпожа Еськова, уймитесь! – рычал майор, деликатно борясь с несчастной женщиной.
На помощь другу пришел Самоваров. Он выбросил из вазы букет хризантем и выплеснул в Галину Павловну оставшуюся воду. Минутного замешательства хватило, чтобы оттащить вдову на ближайший диван. Самоваров усадил ее там и попросил успокоиться. Она не слушалась.
– У, мерзавец! Я знала! Я удушу его вот этими руками! – кричала она, пытаясь всем показать свои руки, которые не отпускал Самоваров.
– Тихо! – приказал Стас. – Всем разойтись! И собаку уведите.
Но разошлись только коллеги покойного по бизнесу и Санька с Мамаем (Санька, правда, скоро вернулся). Стрекавина и Галину Павловну оставили в гостиной. Их надо было насильно удерживать в покое для их же собственной безопасности.
– Ничего не понимаю… Певец – убийца? Муть какая-то, – тряс головой и морщился майор. – Чушь собачья! И как он умудрился так напиться?
Стрекавин качнулся в Серегиных объятиях. Руки его тоже были несвободны, поэтому он сделал жест ногой:
– Я трезв как стекло! А вы все – убожества. Я презираю вас.
– Он тут из бара какую-то литровую бутылку достал и всю выпил. Без закуски, – сообщил Арик. – Кажется, бренди.
– Бренди? Что греки нам подарили? Ах ты подлец! – встрепенулась Галина Павловна.
Стас гаркнул:
– Всем молчать! А я буду задавать вопросы. Прежде всего я хотел бы знать, куда подевался следователь прокуратуры Рюхин? Что-то давно я его не видел.
– Наверное, он до сих пор опрашивает свидетелей в соседних домах, – сказал Самоваров. – Это я ему посоветовал…
– В такое-то время? За полночь? – удивился Стас.
– По горячим следам. Можно было, конечно, подождать и до утра…
– Ладно, черт с ним! Певца я сейчас сам допрошу в отдельной комнате.
Стрекавин громко запротестовал:
– Я не хочу в отдельной! Мне надо, чтоб все знали! Чтоб все меня слышали! Это публичное заявление. Я требую! Можжин, сейчас будет сделано заявление для средств массовой информации. Где ваша камера? Я имею на это право!
– Ладно, – устало согласился Стас, – садитесь вон на тот диван…
Галина Павловна вскинулась снова:
– Только не на диван! Посмотрите, какие у него штаны!
– Хорошие штаны, – дыша во все стороны греческим бренди, возразил бард. – Вы все, вместе взятые, их не стоите! Я требую…
Стас оглядел костюм Игоря Петровича и распорядился усадить его на стул. Серега и Аристарх встали рядом и чуть позади, как почетный караул.
Майор сказал барду:
– Хотите о чем-то заявить – заявляйте, только не орите как резаный. Я бы, правда, предпочел, чтоб вы сперва проспались.
– А я требую, чтоб он сейчас же все рассказал, – крикнула Галина Павловна.
– И расскажу, – угрюмо огрызнулся Стрекавин. – Слушайте все: я убил Сашку Еськова. За что? За то, что он негодяй. Законченный негодяй.
– И это все? – спросил Стас, минуты две ждавший продолжения. – Нельзя ли поконкретнее? Что такого покойный вам сделал?
– Подлость он сделал… Он огулял девушку, Ирку. Впрочем, не он один… Главное, он ни копейки не дал на воспитание моей дочери. Ни копейки! Я отказывал себе во всем, выбивался из сил, а он… Я и сейчас работаю как вол. Я много выступаю и еще веду четыре кружка, а он…
Стрекавин смолк и, кажется, собрался вздремнуть.
– Что он? – крикнул барду в ухо майор.
– Он? Очень просто: он умер. Мы все умрем. И пусть у него золотые диваны и собака нечеловеческих размеров… А Ирка сейчас в Австралии… Почему? Зачем? Мы все сошли с ума, вам не кажется?
– Нет, – твердо ответил майор. – Вы бы пошли, Стрекавин, душ холодный приняли.
– Да не пущу я его в свой душ! Потом надо будет дезинфекцию делать, – откликнулась с дивана Галина Павловна. – Вони на неделю! Пусть он лучше говорит, что за Ирка? Что за дочь такая? Это она письмо прислала? То, что я вам на кухне показывала?
– Письмо? – слабо улыбнулся Стрекавин.
Из агрессивного буяна он странно быстро превратился, что называется, в зюзю. Голос его стих почти да шепота, глаза заслезились и кротко уставились в угол, голова свесилась набок, так что Сереге приходилось поддерживать ее огромной ладонью.
– Письмо написал я, – признался бард. – Если б вы знали, как трудно все объяснить…
В прошедшем времени.
Нет, совсем не такой виделась Игорю Петровичу эта сцена! Дома он много раз прогова ривал ее про себя, а некоторые особо удачные реплики даже выучил перед зеркалом. И ведь хорошо получалось: взгляд исподлобья, с искрой, брови нахмурены, голос глубокий – разит в самую точку!
Теперь все пропало. Не вышло сказать того, что хотелось, даже мины нужной сделать не удалось. Это все оттого, что у Еськовых он оказался случайно. Судьба! И зачем Можжин потащил его в Суржево? Зачем именно в этот дом? Зачем был шум, и смятение, и милиция? Зачем, наконец, подвернулась эта дурацкая бутылка? Слишком легко свинтилась с нее пробка! Гортань обожгло и продрало адски – будто назло ему, Игорю Стрекавину, лично, а также всему хорошему, что есть на свете. И эту пакость они называют бренди?
Когда-то он любил Ирку. Неужели тридцать лет уже прошло? Про все это он и думать забыл, а тут даже имя сорвалось с языка. Правда, сейчас, после бренди, о той любви он мало что мог припомнить – только свои песни, петые сто раз, вызубренные лучше, чем таблица умножения. Да, Игорь Петрович до сих пор путал, сколько будет семью восемь, но иногда даже во сне мычал, профессионально перебирая на одеяле воображаемые струны:
Я вернусь, обернусь,Не узнаю, вломлюсь —Здесь шаги и темно,Сном повито окно,Ты стоишь в темноте,Долготе, высоте…Ты меня позови,Не казни, не гони,Помяни и прости,И опять отпустиНа мою середину пути…
Теперь он даже подзабыл, как Ирка выглядит. Приходят на ум только ее фотографии, которые до сих пор валяются в нижнем ящике стола. Натыкаясь на них, Игорь Петрович всякий раз силится понять, почему он сходил с ума по большеротой этой девице с глазами густо обведенными черным. Как он боялся заглянуть в эти черные рамы! За ними цвела неземная синева. Или не было никакой синевы? Что-то серое и даже с желто-зеленым, как выяснилось позднее.
– Ирка вчера так напилась, что на столе плясала. Совсем без ничего! Не вру, спроси любого – в двести шестнадцатой комнате, у Юрки Михеева. Весь химфак сбежался.
– Погода хорошая, на природу тянет. Возьмем-ка бутылку и Ирку Верещагину…
– Всем известно, как Ирка сессию сдает. У нее специально и белье для этого отложено – трусы-недельки и лифчик-анжелика.
– Брось, Стрекавин, с Иркой не спал только ленивый!
– Первый курс, пацанов, Ирка уже охватила поголовно. А ведь только седьмое октября. Ой, что будет!
– Да Ирка и за сигаретку готова…
– Убью, если еще раз скажешь такое!
Никого Игорь убить не мог – сам умирал. От любви. Только на третьем курсе он первый раз осмелился к ней подойти. Гуляли тогда по институтской лестничной площадке сквозняки. Они пахли железом и январской стужей. Скучно белел за окном снег. Ирка Верещагина сидела на подоконнике, свесив длинные ноги, и курила. Игорь так и прошел бы мимо, как всегда – обмирая и улетая мысленно в бесконечную гудящую трубу восторга. Но тут он остановился: никогда такой Ирки он не видел. Ее рот распух и растрескался чудовищно, нос обратился в сливу, а вокруг глаз угольными лучами размазалась тушь.
– Вы плачете? – изумленно спросил он.
– Проходи, – сипло, в нос ответила Ирка.
– Может, вам помочь?
Ирка потянула носом, а из горячих губ выпустила струю дыма.
– Ты вроде на гитаре играешь? Видела, – вспомнила она. – И чем ты можешь мне помочь?
– Я сделаю для вас все, что угодно, – ответил Игорь скудным чужим голосом.
– Прямо что угодно? Может, и женишься? – усмехнулась она.
– Женюсь.
– Тогда пошли.
Она, конечно, просто развлекалась. Она, конечно, хотела свои огорчения размыкать какой-нибудь несусветной дурью. Она, конечно, не думала даже о том, что будет завтра. Или думала?
Из облупленного здания районного ЗАГСа они вышли под руку. Ирка больше не плакала. В загсовском туалете она умылась и заново обвела черным глаза. Синевы в них не было, но что-то блестело.
– Ну вот, заявление подали, теперь пойдем к тебе, – сказала она.
– У меня мама дома.
– Ну и что! В том и хохма.
Они прошли по улице Кирова еще немного, скрипя снегом и спотыкаясь на ледяных ухабах. Ирка снова заговорила:
– Знаешь… Ой, не запомнила что-то, как тебя зовут?
– Игорь. Стрекавин.
– Учти, Игорь, у меня проблемы. Я на третьем месяце.
– Что?
– Обыкновенно что: залетела.
Игорь подумал и сказал:
– Это даже хорошо. Нас теперь быстрее распишут, и ты не успеешь передумать.
– А ты не ревнуешь? Не хочешь знать от кого?
– Не хочу. Я тебя люблю уже три года. Еще сегодня утром я даже представить не мог, что буду с тобой разговаривать. И вдруг такое! Я иду и боюсь, что проснусь. Я самый счастливый человек на свете.
