Сергей Высоцкий - Увольнение на сутки. Рассказы
— …Я начальнику цеха и говорю, — шептал Зуеву в ухо сосед. — Не даешь мне заработать — уйду…
«Не человек, а механизм, — подумал Павел Александрович. — Все шпарит. Небось и не заметил, что я покемарил». Вспомнив про сон, он поежился и мысленно повторил три раза заклинание: «Сон не мой, сон ничей». Когда- то, еще в довоенном детстве, он рассказал матери про страшный сон, а она научила: «Ты, Пашенька, не пугайся — повтори только три раза: «Сон не мой, сон не мой, сон приснился мне чужой». И забудешь про него сразу. И не сбудется ничего плохого.
Он так и делал, когда видел страшные сны. Но однажды вдруг подумал: «А если чужой, значит, кому-то другому будет и страшно и плохо. А если мамане?» И переиначил присказку. Стал шептать: «Сон не мой, сон не мой, сон приснился мне ничей». Как-то рассказал он про это своему брату — Ваське. А тот только посмеялся: нескладушки, неладушки…
— …Токарь я штучный. Ставит меня мастер втулки растачивать. Даю два плана. Вместо шестидесяти сто двадцать. И зарплата, сам понимаешь, — фи-иить!
— Ну и куда потом девать твои втулки? — спросил Зуев.
— Как куда? — удивился сосед и опять оглянулся. Видно, громкий голос Павла Александровича его пугал.
— Ну куда? Ежели их надо шестьдесят, а ты сто двадцать даешь?
Сосед помолчал с минуту, хмуря лоб. Что-то соображал. Потом махнул рукой:
— А!.. Не мое дело. У нас ведь что главное — перевыполнение плана. Вот я и перевыполняю. — Он снова замолчал. Но, видно, молчать было не в его характере.
— А ты-то чего едешь в столицу?
— Брат помер.
— Вон какое дело. — Лицо у соседа стало горестное. — Хоронить, значит. Печальный случай.
— Да уж похоронили, — сказал Зуев. И подумал: «Сейчас бы пива холодненького». Голова у него раскалывалась, словно он и не спал.
— Как же без тебя-то похоронили?
Павлу Александровичу совсем не хотелось отвечать этому липучему шептале, не хотелось вообще разговаривать. Он закрыл глаза и сделал вид, что дремлет, но сосед деликатно подтолкнул его в бок локтем.
— Без тебя, говорю, как же похоронили? Брат все же, родная душа.
— Похоронить — дело не хитрое, — не открывая глаз, буркнул Зуев.
— Ну-ну-ну! — уцепился сосед. — Это у вас, в деревне, нехитрое. А попробуй в городе похоронить?! Ноги себе оттопчешь, место выхаживая, а уж денег…
Павел Александрович не слушал. Ему вспомнилось, как хоронил мать. Все последнее время она жаловалась то на сердце, то на печень, целыми днями высиживала очереди в районной поликлинике, ездила в город, в платную. Врачи ничего у нее не находили, считали притворщицей. Мария Семеновна, их участковая, тонкогубая и высохшая как вобла, сказала как-то Павлу Александровичу, встретив его у магазина:
— Сказал бы ты, Алексаныч, матери своей — пусть дома сидит, время у нас не отнимает. Напридумала себе болезней… — Она пожала плечами. — Старость все, старость.
— Да ведь разве в годах дело, Марь Семенна? — попробовал возразить Зуев. — Она всегда…
Но врачиха перебила:
— В годах! В годах! А вы, голубчик, до таких лет не доживете. Сгорят у вас все внутренности от водки. Попомните мое слово, сгорят.
Не получилось у них разговора с врачихой. Но ее слова, мол, у матери никакой серьезной болезни нет, втемяшились Павлу Александровичу глубоко. Он стал иногда покрикивать на мать, когда приходил с поля и дома не было ничего сготовлено, а мать, лежа в кровати, только причитала тихим голосом:
— Ох, Павлушенька, тошно мне, все внутри горит, всю душу повывернуло.
Особенно шумел он, когда бывал пьян. Ему казалось, что мать нарочно не поднимается, чтобы позлить его, доконать за то, что он прогнал Катерину, напившись однажды до чертиков, а потом так и не вернул ее, не попросил прощения, посчитав, что нечего ему, мужику, перед бабой унижаться. Вот теперь, дескать, и ходи голодный да нестираный.
Иногда она все же вставала, готовила ему поесть. Смахивала узловатой рукой слезы и сама садилась за стол. Но ела совсем мало. Потом выходила в огород, с сожалением смотрела на заросшие лебедой и мокрицей грядки. Бывало даже, выносила маленькую скамеечку и, усевшись на нее, пробовала полоть. Но через полчаса уходила в дом и ложилась.
— Помру, Ваське сразу телеграмму дай, — говорила она Павлу Александровичу. — О церкви с ним разговор заведете — ты его не слушай. Он партейный, мешать будет, а ты мать уважь, волю мою исполни. Похорони с батюшкой.
Но Василий, младший сын Елизаветы Степановны, на ее похороны не приехал. Сам уезжал куда-то по службе. Куда — Павел Александрович плохо понял. Кажется, за границу. Прислал Василий заместо себя телеграмму. Длинную. На двух бланках. Прислал денег. Тоже телеграфом.
«А что телеграмма?! — думал Зуев. — Не будешь над покойницей читать ее, как псалтырь?!»
Деньги Васькины он пустил на вино. Какие-никакие, а поминки устроил, созвал родню. Приятелей — Костю Машина, напарника-тракториста, Жорку Баринова. Тяжело было, все корил себя, что строгость к матери проявлял, не верил в ее болезни. Правда, в последние два месяца, когда она высохла вся, уж как он не старался ради нее! Чего только не переделал! И по ночам сидел, разговаривал, утешал, и судно подавал, и мыл ее сам. И готовил — кашу манную варил да творог приносил с рынка. Только она уж и не ела ничего. Смотрела грустными подобревшими глазами да все просила:
— Ты бы женился снова, Пашенька. Пропадешь один.
И про Катерину не поминала больше. Да и чего поминать — та ждала два года, когда Павел к ней на поклон придет, не дождалась, да и вышла замуж за гатчинского мужика. И к нему уехала с сыном.
Павел Александрович утирал матери платком слезы и обещал жениться. И божился, что к сыну в Гатчину чаще будет ездить, — Катерина ему это разрешила. Она даже сыну фамилию Павла Александровича оставила. Зуев. Николай Павлович Зуев.
Мать умерла ночью, а утром он пошел в поликлинику и устроил там врачихе Марии Семеновне и главврачу, который ему под руку подвернулся, неслыханный скандал. Разбил стекло в двери кабинета — и не хотел ведь, а так получилось, хлопнул дверью в сердцах, — оно и посыпалось. Из поликлиники увезли его в милицию, в вытрезвитель, хотели пять суток дать, но ведь покойницу хоронить надо было. Отпустили. Пообещали после похорон забрать, да так и не забрали. То ли забыли, то ли пожалели.
А скандал его подействовал — мать отвезли в район, в больницу на вскрытие, определили рак. Знакомая медсестра потом сообщила: «И Марии Семеновне, и главврачу попало крепко». Но только Зуеву было уже все равно — он запил после похорон и две недели прийти в себя не мог. С трактора его директор снял. Временно. А как было не снять — он ведь на трактор и не садился, дневал и ночевал около магазина да на станции в чайной просиживал. А временно потому, что все равно в совхозе работать было некому. Таких же безотказных, как Павел Александрович, и вовсе не было.
Младшему брату в те горячие дни, наверное, сильно икалось. Все вспоминал Павел Александрович — и то, что приезжал редко, — за всю материну болезнь ни разу не выбрался! — и за то, что, пообещав, так и не взял ее к себе пожить. Приглашать приглашал в своих редких письмах да все оговаривал: «Выбралась бы ты, мама, погостить хоть на недельку». Да еще потом и сетовал: что ж, дескать, не приезжаешь. А чего на неделю ехать — одних расходов сколько. Билеты, то да се. Сам Павел Александрович гостил несколько раз у брата. Понравилось ему у него все — и квартира большая и светлая, одна кухня чего стоит, — чистота как в больничной палате, и книги по стенам, и вещицы разные чудные. Со всех стран, где Василий побывал. Раковина, к примеру, большая розовая — к уху приложишь, а в ней море шумит. Или шкура большого волка. Василий рассказывал, как на Таймыре за ним километров пятнадцать шел по следу. Убил, а тут метель началась, и чуть было не замерз он. Когда рассказывал об этом Павлу Александровичу, так сам на себя, на прежнего Ваську, похож был. Глаза сияют, бегает по комнате, руками размахивает, и голос громкий, зуевский голос. Он у них у всех в роду громкий, шепотом, как этот вот зануда сосед, никто не умел.
Да, можно сказать, что хорошо пожил Зуев у брата, если бы не чувствовал, что держит его Василий подальше от своих друзей-приятелей. Раз сосед с женой пришел, вроде писатель, но не свое пишет, а чужое как бы растолковывает. Ничего мужик, такой говорун-живчик, и выпить может… Так Василий отозвал Павла Александровича в кухню, как бы помочь, а сам говорит:
