Сергей Высоцкий - Увольнение на сутки. Рассказы
Гаврилов думал, что они побегут за ним, но все трое остановились, глядя, как он поднимается, и только Рудик вдруг свистнул негромко. Гаврилов был уже у самого верха, там, где горели фонари и гуляли с девушками молодые сильные мужчины, когда на его пути возникла массивная фигура, загораживая дорогу. Гаврилов хотел уклониться, бросился в сторону, но получил оглушительный удар в челюсть чем-то тяжелым, наверное кастетом, и полетел по ступенькам вниз.
— С возвращеньицем, — сказал Рудик, когда Гаврилов стал подниматься. — Не желаете ли перекинуться парой словечек с урками?
Он неожиданно размахнулся и ударил поднимающегося Гаврилова ногой в живот. Превозмогая боль, Гаврилов вскочил и вцепился Рудику в рубашку. Рудик вырвался, отступил к стене, и Гаврилов, не помня себя от ярости, ударил его кулаком по лицу.
Гаврилова снова сбили с ног, и, падая, он подумал о том, что все это может плохо кончиться…
На этот раз он не смог вскочить быстро, и его с остервенением били ногами.
Когда Гаврилов с трудом поднялся, Рудик снова пошел на него, ссутулившись, чуть расставив руки. На этот аз Гаврилов уклонился от удара и тут заметил, что к ним подходят еще два парня.
— Оставь ты его, Рудик! Этого кореша я где-то видел, — сказал один из подошедших. Гаврилову показался знакомым голос говорившего. «Славка Мухин?» — подумал он. С Мухиным он жил в одном детском доме.
— Как же! Хватит… — с ненавистью хрипел Рудик. — Смотри, какой он чистенький! Смотри, он какой гордый! Такие гордые в легавые идут. Их на месте кончать надо! Ублюдок! Ублюдок! — повторил он с остервенением, й на Гаврилова вдруг дохнуло ледяным холодом до основания промерзшего дома, н выплыло из тьмы перекошенное злобой давным-давно знакомое ненавистное лицо.
«Пистолет… — вспомнил Гаврилов. — Зачем я его выкинул?»
Он оглянулся, ища выхода, но бежать было некуда. Парни стояли кольцом. Только один, тот, который просил Рудика оставить в покое Гаврилова, отошел в сторону и прислонился к стене.
«Ну что ж», — Гаврилов перевел дыхание и почувствовал, как ярость вскипает в нем, наливая мускулы нечеловеческой силой. Вся ненависть, что жила в его сердце последние годы, ненависть к Егупину выплеснулась наконец через край. Два лица, одно старое, жабье, другое молодое и тоже жабье, слились в одно, ненавистное, безобразное.
Гаврилов кинулся на Рудика, кто-то из парней загородил ему дорогу, но Гаврилов отшвырнул его сильным ударом. Услышал сдавленный крик и всплеск воды. Он увидел страх на лице Рудика и ударил по нему, прошептав: «Это тебе за ублюдка, это тебе за карточки». Раз, второй, третий. Нестерпимая боль обожгла Гаврилову руку, наверное, Рудик полоснул ножом. Гаврилов сбил его с ног и схватил за горло. Где-то рядом раздался пронзительный милицейский свисток. Гаврилов бил и бил Рудика головой о прохладный невский гранит, повторяя: «Вот тебе карточки, вот тебе «ублюдок», вот тебе предательство».
Он не видел, как разбежались друзья Рудика, словно растаяли в темноте, не видел, как подбежали к ним несколько прохожих и стояли в нерешительности. Не слышал, как закричала вдруг истошным голосом женщина:
— Да что же это. Он ведь убьет парня, убьет. Милиция!
Прибежавшие два милиционера с трудом оторвали Гаврилова от обмякшего Рудака. Один из милиционеров наклонился и поднял финку, тускло блеснувшую в темноте. В толпе, собравшейся вокруг, прошел ропот осуждения. Но Гаврилов не услышал его. Перед глазами у него замелькали радужные круги, нестерпимо захотелось спать. Он чувствовал, как бежит по руке теплой струйкой кровь, как покачнулась вдруг и двинулась вверх вместе с мостами тревожно поблескивающая темная Нева. Но на душе у него было хорошо и спокойно.
ВОЙНА С ОДУВАНЧИКАМИ
О том, что в Москве умер его брат, Павел Александрович Зуев узнал спустя полгода из письма, которое он получил из нотариальной конторы. Сообщалось, что после смерти брата Павел Александрович является единственным его наследником и должен приехать в Москву, вступить в права наследства. В письме были также слова, из которых Зуев понял, что приехать должен поскорее, так как надо освободить квартиру.
«Как же это получается, — сердился Павел Александрович. — Брат у человека умер — и никто не почесался телеграмму дать. Думай теперь что хочешь! Как с покойником обошлись, по-человечески ли похоронили?! Может, студентам на потеху оставили?» Он слышал от кого- то из поселковых женщин, что бесприютных покойников отдают студентам-медикам, а уж они-то режут их как хотят.
Зуев не знал, что его младшего брата, Василия Александровича, доктора биологических наук, похоронили за счет института, где он работал, похоронили с почестями, как и делается в таких случаях. И даже в одной московской газете напечатали некролог, но Павел Александрович, естественно, московских газет не читал, да, если честно говорить, и ленинградских тоже. Смотрел иногда вечером старенький телевизор «Рекорд» — вот и все его просвещение.
Из-за похоронной суматохи в общественных организациях института забыли о том, что у доктора Зуева есть брат-тракторист. Знали только, что мать Василия Александровича умерла несколько лет назад, а посему запечатали квартиру, ключи передали в милицию и на этом успокоились.
Стоял жаркий июль. Работы в совхозе было много — сенокос. И картошку надо было по второму разу проезжать, а скороспелку копать. Но директор Зуева в Москву отпустил. Не мог не отпустить — Павел Александрович мужик был безотказный и безответный. Работал, когда не входил в штопор, не глядя на часы. И летом и зимой.
Ехал Зуев дневным сидячим поездом. Хоть и советовал директор брать билет на ночной — как-никак удобнее, приезжаешь утром, звони по указанным в бумаге телефонам и шагай по нужному адресу, — Зуев все-таки поехал дневным. С деньгами у него было туговато, а тут еще приятель его, Жорка Баринов, увязался до Ленинграда проводить. Надо же было отметить отъезд!
Место у Павла Александровича оказалось рядом с окном. Он уселся поудобнее и долго махал Жорке, нетвердо стоявшему на перроне. Поезд наконец плавно тронулся, в последний раз перед окном качнулся что-то кричавший Жорка, поплыли перед глазами лица провожающих, станционные здания.
В поезде Зуева разморило. Нестерпимо хотелось спать, а сосед попался говорливый и занудный. Ехал он в Кисловодск, в санаторий, а билет взял через Москву.
— Свойственник у меня в Москве, понимаешь, — шепотом рассказывал он Павлу Александровичу. — Брат жены. Ну и зовет погостить. Не то чтобы очень, но в письмах напоминает.
«Чего он все шепчет, — злился Зуев. — Аж в ухе щекотно. И журжит и журжит». Ноги у него зудели от жары и новых ботинок на микропоре, а снять их Павел Александрович стеснялся. Наконец краем глаза он увидел, что нарядная дамочка в соседнем ряду запросто скинула свои босоножки, заложила ногу за ногу, да еще красиво подвигала пальчиками с накрашенными ногтями. «А я что, рыжий?» — подумал Зуев и тоже скинул свою обувку.
— Он-то у нас уже три раза гостил, — все шептал сосед. — В прошлом году две недели жил. Да не один, а с дочкой. Что же, я не имею права? Поживу, Москву посмотрю. Тем более ведь приглашал.
— А ты б женке-то наказал, пускай объяснит! — сказал Зуев. Голос у него был громкий и резкий. Сосед вздрогнул и смущенно оглянулся. Но никто на них не смотрел, и он, успокоившись, спросил. Опять же шепотом;
— Чего наказать-то? Чего наказать?
— Да чтобы братец не частил.
— Хорошо советовать! — обиделся сосед. — Намекни только — обидится на всю жизнь. Тоже мне советчик!
«А пошел ты весь… — безразлично подумал Зуев и закрыл глаза. — Я тебя за язык не тянул, балабол», Сосед продолжал что-то рассказывать, но Павел Александрович уже спал, откинув голову на мягкий, затянутый не очень свежей накидкой подголовник. Копна жестких, выгоревших от солнца волос рассыпалась по загорелому, прорезанному глубокими морщинами лбу, одно веко с длинными сивыми ресницами чуть-чуть подрагивало.
Приснился ему жуткий сон. Будто бы они с Катериной, с бывшей женой, несутся по широкой реке на парусной лодке. Ветер свищет в парусах, брызги летят. Катерина забилась в маленькую каютку и смотрит на Павла Александровича будто напуганная кошка. И все просит остановить. А как остановить — он и сам не знает. Рядом так же быстро несется пароход. Узкий такой, востроносый. И кажется, вот-вот они бортами стукнутся и разобьются. А тут еще на лодочке маленькой, между ними, Коленька, сынок. Зуев кричит ему; «Осторожней, раздавим тебя!» А Коленька смеется. Борта все ближе и ближе, и оттолкнуться от того парохода нечем. Но проскочили, не задели сына. И теперь уже впереди головы из вода торчат, люди купаются. И отвернуть нельзя. Зажмурился Павел Александрович, слушает, не чиркнет ли лодка днищем по голове кому-нибудь из купальщиков. Нет. Проскочили и головы. И еще под мостом нависшим проскочили. Попали на пристань, на конечную. Откуда назад поворачивать. Отлегло у Зуева от сердца — никого вроде не задел, не повредил. Повернул он лодку назад, а та медленно опускаться стала. Вода по ногам плещет, каюту залило. И Катерина уже не Катерина, и впрямь, кошка черная. У Павла Александровича вода уже по щиколотку, потом по колено. Паруса, словно флаги мокрые, обвисли. Горько стало ему на сердце. С этим ощущением горечи и подступающих слез он и проснулся. За окном уже смеркалось. Вдалеке плыл подкрашенный закатом лес. По-домашнему уютно вились дымки из труб над небольшой деревеней.
