Полина Дашкова - Продажные твари
— Вы собираетесь на каникулы ехать домой? — спросил усатый, не представившись…
С тех пор прошло много лет. Молчун-подполковник по фамилии Фролов, отец сокурсницы Оленьки, успел стать генералом. Он был непосредственным начальником Глеба Евгеньевича Константинова.
Матвей с блеском окончил университет, вернулся в родной город и стал работать на областном телевидении. Из него действительно получился лучший тележурналист области, к нему обращались кандидаты в мэры и в губернаторы, именно он организовывал и проводил рекламные кампании, за большие деньги сочинял тексты предвыборных листовок и воззваний, писал официальные речи и в определенной степени стал имиджмейкером для областных чиновников, рвущихся к власти.
Конечно, он обладал бесценной и весьма опасной информацией о тех, кто делал легальную и нелегальную политику в области. Но никто не сомневался: Перцелай умеет держать язык за зубами. Как же иначе, ведь болтливость при его работе — самоубийство.
Матвей имел сотню приятелей и тысячу знакомых, общался с огромным количеством самых разных людей. Но никто никогда не видел его в обществе полковника Константинова, хотя встречались они довольно часто — то в курортном городе, то в Москве, то в иных самых неожиданных местах… Беседы их всегда были коротки и постороннему человеку непонятны.
Впрочем, посторонние их никогда и не слышали. Полковник и журналист всегда общались исключительно наедине.
Глава 10
Ехали молча. Маша сидела на переднем сиденье, сжавшись в комок, глядя перед собой в одну точку. Сарай с бандитами остался позади. Старая горная дорога сужалась, шла сквозь низкорослую сосновую рощу. Пушистая, пронизанная солнцем хвоя иногда мягко задевала боковые стекла.
— Сейчас начнется серпантин, — сказал Вадим, — пристегнись, пожалуйста.
Продолжая глядеть перед собой. Маша нащупала ремень безопасности, вытянула его, защелкнула пряжку.
— Хочешь, я включу музыку?
Она слабо кивнула и опять не сказала ни слова.
Он открыл «бардачок», выбрал из нескольких кассет старую, с песнями Джо Дассена, заодно достал сигареты.
Теплый, чуть хрипловатый голос французского шансонье запел о маленьком кафе в Люксембургском саду. Вадим вдавил зажигалку в приборный щиток. Прикурил.
— Можно мне тоже? — еле слышно произнесла Маша.
Он обрадовался, что она наконец подала голос. Значит, не так все страшно. Одна из самых неприятных реакций на шок — речевой ступор. Ведь с того момента, как он отклеил скотч с ее губ, она не сказала ни слова, ни звука не издала. Он развязывал веревку на ее запястьях, натягивал на нее свитер, выводил из сарая, усаживал в машину. Она молчала и смотрела в одну точку. Но тогда ему было не до ее психического состояния.
«Ничего, оклемается», — подумал он, давая ей прикурить.
Она курила короткими, жадными затяжками. Он заметил, как дрожит у нее рука. Увидел грязную ладонь в кровавых царапинах.
— Где это ты так? — спросил он. Она нервно сглотнула и прошептала:
— Простите, я не могу сейчас говорить… Потом…
Маше было невыносимо трудно сейчас не только говорить, но и думать. Она все еще чувствовала на себе потную тушу бородатого чеченца, в ноздрях стоял кислый запах из его рта, тело ныло от ощущения тошного, звериного ужаса, унизительной беспомощности. Ей казалось, какая-то часть ее души так и осталась валяться там, в сарае, на заплеванном полу и никогда она уже не сумеет собрать себя воедино, стать прежней.
Она понимала умом, что все кончилось хорошо, самого страшного с ней не произошло, надо вздохнуть с облегчением и сказать спасибо этому седому голубоглазому человеку. Если бы не он… Лучше не думать, что произошло бы, если бы не он.
Конечно, девятнадцать лет своей жизни Маша провела не в теплице, не под стеклянным колпаком. Но для нее с детства существовали как бы два мира. Они шли параллельно и никогда не пересекались.
Она родилась и выросла в самом центре Москвы, ее мир состоял из старых уютных дворов и переулков, создававших иллюзию отдельности и защищенности. В этом отдельном и защищенном мире присутствовали мама, папа, дедушка, школьные и институтские друзья, театр, танец, классическая литература. Маша могла нервничать и переживать из-за ссор с родителями, из-за того, что плохо готова к завтрашнему экзамену или руководитель творческой мастерской в пух и прах разнес выдуманную ею психологическую трактовку какого-нибудь этюда. Самым важным, сверхценным в этом ее маленьком мире был человек с его тонкой и сложной душой, мыслями, чувствами, оттенками чувств.
Рядом существовал совсем другой мир. Там гориллоподобные ублюдки матерились у коммерческих ларьков, проститутки с пустыми глазами зябли ночами у «Палас-отеля», мчались «шестисотые» «Мерседесы» с затемненными стеклами и сшибали все на своем пути, обдавая прохожих грязью. Там, в параллельном мире, стреляли, резали, насиловали, там лилась кровь, торговали наркотиками, всякие солнцевские и болдинские группировки наезжали друг на друга, там шла чеченская война. Человеческая жизнь не стоила там ничего и шкала ценностей была совсем другая.
Маша искренне верила, что ее собственный уютный мир и этот, страшный, параллельный, не пересекаются нигде и никогда, существуют каждый сам по себе.
И вот сейчас параллельный мир навалился на нее сопящей тушей бородатого чеченца. Оказалось, что человек со всеми его философскими, космическими сложностями, с его глубокой неповторимой душой может быть запросто растоптан, уничтожен, распят на заплеванном полу, превращен в беспомощное животное. Машу как будто навсегда изваляли в вонючей грязи.
Грязь въелась в кожу, и никогда теперь не отмыться.
Далеко внизу открылось спокойное, празднично-яркое море. Справа шел отвесный слоистый склон горы. В окно пахнуло йодом и эвкалиптом. Машина плавно вписывалась в зигзаги и повороты серпантина. Мягкие солнечные блики щекотно скользили по грязным Машиным щекам.
Она пока не задумывалась, куда они едут и что будет дальше, кто такой этот Вадим Николаевич, почему он дважды оказался в нужном месте и в нужное время. Правда, о первом случае сейчас и вспоминать смешно. Те, в цветастых рубашках, наверняка отпустили бы ее. Покуражились и отпустили бы. Это просто такой способ заигрывания. Еще вчера эти приставания на улицах и на пляже казались ей настоящим кошмаром. А сейчас и вспоминать смешно…
Рядом с Вадимом Николаевичем она чувствовала себя в безопасности. Пока важно только это. Прежде всего надо как-то унять изматывающую сильную дрожь.
Закрыв глаза. Маша откинулась на мягкую спинку сиденья. Она вспомнила, как преподаватель актерского мастерства Сергей Усольцев учил их расслабляться и отключаться. "Это помогает не только перед спектаклем, но и в обычной жизни, когда очень худо, — говорил он. — Вместо того чтобы трястись в истерике, надо закрыть глаза, дышать глубоко и спокойно.
Надо найти свой личный звуковой код расслабления. Для этого годится любой текст, лучше стихотворный и обязательно очень красивый и глубокий по смыслу. У меня, например, это Тютчев, строчки из стихотворения на смерть Денисьевой: «Ангел милый, слышишь ли меня?» У кого-то, я знаю, это начало первой главы «Евгения Онегина». Вот к следующему занятию найдите каждый для себя такие строчки".
Маша выбрала стихотворение Баратынского «Пироскаф». Для нее звуковым кодом расслабления стали строчки:
"Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!"
Не открывая глаз, она попыталась повторить про себя эти строчки, потом стала вспоминать стихотворение целиком. Отключиться и расслабиться не удалось, но дрожь прошла, стало намного легче. Медленный тяжеловатый ритм стихотворения стал для нее сейчас чем-то вроде лекарства. Ведь и папа тоже говорил: «Русская поэзия ко всему прочему еще и отличное психотропное средство. Меня, например, из любого житейского дерьма всегда за уши вытягивает Пушкин».
«Когда читаешь про себя стихи, уже не чувствуешь себя бессмысленным, растоптанным животным, — думала Маша, — но по-настоящему я убедилась в этом только сейчас. Теперь я знаю, что параллельные миры запросто могут пересечься — в любой точке, в любую минуту. Не только в геометрии Лобачевского, но и в обычной жизни».
Маша открыла глаза, когда «Тойота» остановилась у железных ворот. Вадим вышел из машины, отпер ворота, опять сел за руль и, въехав в небольшой двор, запер их изнутри.
— Ты, наверное, прежде всего хочешь принять душ? — спросил он, когда они вошли в гостиную одноэтажного кирпичного дома.
— Да, — кивнула Маша, — если можно.
Он провел ее в ванную, зажег свет. Все сверкало белым кафелем и стерильной чистотой.
