Павел Шестаков - Давняя история
— Я видела, Леша, и мне эта картина не особенно понравилась.
— Не понравилась? Точно, ерунда, — согласился Муха охотно, хотя сам смотрел «Бродягу» с удовольствием. — И чего только народ ломится…
— Ты долго простоял за билетами?
— Да нет, пустяки. У нас через профком брали, — соврал Мухин с ходу. — Я взял на всякий случай. Отдам. Из рук вырвут. Разве мне кино нужно? Не виделись мы с тобой давно.
Два этих разговора если и не решили, то отодвинули, упростили проблемы, стоявшие перед Мухиным, внесли кажущуюся ясность и известное успокоение. Вечером он сказал Курилову:
— Знаешь, с Танькой все само собой получается. Пригласил ее в кино, не захотела идти.
— Везет тебе, — откликнулся Вова сдержанно.
— Это, точно, я везучий. Главное — не психовать. Вот сдали чуть нервы, и мы уже с тобой в панику ударились. Нужно уметь ждать, все и образуется, как Лев Толстой говорил. А ты, Вова, заводной, сразу такое придумал!
— Для тебя ж, дуралея.
— Да хоть и для меня? Некрасиво мы спланировали.
— Ну, если с мещанской точки зрения…
— Почему — с мещанской?
— С точки зрения предрассудков.
— А без предрассудков, что?
— Если без предрассудков, то не вижу ничего предосудительного. Чего твоя Татьяна добивается? Связать с тобой жизнь, так?
— Ну, так.
— Значит, о всей твоей жизни речь идет. Так?
— Ну…
— Так почему же ты не имеешь права, прежде чем свяжешь себя, проверить, с кем тебе жить придется?
— Постой, разве мы о проверке говорили?
— Я, например, подразумевал это.
— Может, и подразумевал, а говорил не так.
— А как с тобой, с ослепленным, самовлюбленным болваном можно разговаривать? Ведь ты убежден, что она в тебя влюблена до смерти, и мысли не допускаешь, что тебе рога наставить могут.
— Считаешь, могут?
— Не знаю, но вопрос о будущем нельзя решать в жеребячьем восторге. Тут головой думать нужно. Знаешь лозунг — «доверять и проверять»?
— Это, Вова, в политике. А вообще, врешь ты все. Не так говорил. И не веришь наверняка, чтобы она со Стасом могла…
— Ну, опять привязался, как банный лист. Верю — не верю… Меня это не касается и не интересует. Сам пристаешь, а потом я ж и не хорош! «Некрасиво спланировали…» Спланируй лучше!
— Ладно, Вова, ладно. Не серчай, печенка лопнет. План твой, конечно, провокационный, а методы эти осуждены.
Уев таким образом Вову, Мухин захохотал и довольный собой ушел.
А на другой день, двенадцатого, когда сидел он в читалке и просматривал что-то бегло, Вова опустился бесшумно на стул рядом.
— Долбишь гранит науки? — шепнул он насмешливо.
— Грызу.
— Притормози-ка челюсти на минутку.
И Вова протянул маленький клочок бумаги, протянул без пояснений, но с видом довольным и почти торжествующим.
Муха развернул записку и прочитал:
«Л! Освободилась. Буду ждать возле кино. Т»
Алексей швырнул на открытую книгу карандаш, которым делал выписки:
— Ты что, в рассыльные нанялся?
— Я по дружбе, — усмехнулся Вова издевательски.
— Чего скалишься? Зачем взял бумажку?
— Не в службу, а в дружбу, Леша.
— Дал бы я тебе по одному месту.
— Идиот. Не брал я ничего.
Муха понял, что происходит нечто требующее ориентировки, и поднялся.
— Пошли покурим. Не будем людям мешать.
Вышли. Мухин смотрел выжидательно. Курилов не торопился.
— Не тяни. Где Татьяну видел?
— Не видел я ее. Она записку в замок сунула.
— Не застала, значит?
— Не застала.
— Ну и черт с ней, я эту записку тоже не видал. Соседские мальчишки утащили, понял?
И, смяв бумажку, швырнул её в урну.
Вова пожал плечами. Муха затянулся, выпустил дым, молчал, ждал, что скажет Курилов, но тот тоже молчал.
— Вот и все дело, — повторил свою мысль Муха, но неуверенно.
— Да, привязалась она к тебе, — посочувствовал Вова.
Еще помолчали.
— Все равно не пойду.
— А где билеты-то?
— Стасу я отдал.
Оки переглянулись. Вова выглядел равнодушным, Муха на этот раз не насмешничал:
— Слушай, Вова, может, попросить его, пусть сходит с ней, а? Отдаст ей билет и скажет, чтоб не рассчитывала на меня, а?
— Смешно.
— Почему?
— Легко отделаться хочешь. Без личного объяснения тебе не обойтись. Сам видишь, как привязалась.
Муха затушил окурок, сплюнул:
— И как к ней подойти, чтобы поняла!?
— Не надейся, не поймет.
И снова, как и в прошлый раз, спросил Муха:
— А что ж делать?
— Не знаю, — ответил на этот раз Вова.
— Понимаешь, — заговорил Муха неуверенно, — я бы объяснился, но мне начать нужно, затравка нужна, понимаешь?
— А я тебе что говорил? Нужно, чтоб ты почувствовал ее вину перед собой.
— Ну да. А чем она виновата?
— Не знаю. Дело твое. Итак меня в провокаторы записал.
— Да шутя я, Вова.
— На что мне такие шутки!
— Не злись!
— И не думаю.
А Муху уже снова терзала тоска. Снова появилась Татьяна, на сутки всего ему передышку дала, и снова… «Мужа спровадила, риска не боится, значит, на все готова…» И как не подла и не наивна, в сущности, была Вовина идея «застать», уличить Татьяну в неверности, она снова всплыла и захватила его, не оставив больше места тому бравому благородству, которым кичился он целый день. Не настолько глуп был Мухин, чтобы уверовать в идею эту всерьез, однако счел так: «Пусть хоть затравка будет. Вот, мол, ты как! Со мной не пошла, а с ним решилась? Не в первый раз, наверно, встречаетесь…» Пусть отрицает, оправдывается, лишь бы начать, а там уж будь, что будет, лишь бы рубануть по этому безнадежно перепутавшемуся узлу!
— Вова, попробуй, а?
— Что еще?
— Махни домой, уговори Стаса.
— Сам уговаривай.
— Да нет, мне нельзя, я про записку не знаю. Лучше ты скажи. Сходи, мол, с Татьяной. Видишь же, что Муха уже отдал швартовые. Если она ему нравится…
Вова пожал плечами:
— Вряд ли он согласится.
— Попробуй, будь другом.
— А ты что делать будешь? На набережной караулить?..
* * *Пароход напоминал Мазину «летучего голландца», хотя меньше всего было в этом огромном, недавно построенном лайнере призрачного, нереального, даже романтики было мало, если понимать ее по-старинному. Какая уж романтика там, где удобства предусмотрены в каждой из кают, разбросанных по десятку палуб-этажей. Но, делая круг за кругом по прогулочной палубе, опоясывающей судно, — каждый круг почти полкилометра — Мазин не встречал ни одного человека, и иллюзия того, что пароход пуст, что, одинокий и неуправляемый, он мчится по волнам, подобно легендарному «голландцу», не покидала его.
Между тем чудес не бывает, конечно. Просто пароход шел из Одессы в Сочи, чтобы там взять на борт туристов, и команда занималась своими делами на своих местах, ветреная, осенняя погода не манила людей на палубу. И все триста матросов, офицеров, механиков и миловидных девушек в форменных курточках растворились, затерялись в плавучем городе-небоскребе, оставив Мазина наедине со своими мыслями, холодным солнцем, пронизывающим ветром, рвущим в клочья темно-сиреневые тучи, и морем, набегающим пенистыми синими волнами.
Он прилетел в Одессу, чтобы повидать Павличенко, моряка, продвинувшегося за эти годы до помощника капитана туристского лайнера, служить на котором, по мнению Трофимова, было заманчиво и почетно. Одесса теряла листья с каштанов, кленов и акаций, отдыхала от летнего курортного гама. Из аэропорта Мазин ехал низкими, вымощенными брусчаткой улицами, мимо желтеющих парков, потом спустился к морю, оставив в стороне театр и бульвар, протянувшийся от Пушкина до «дюка», и здесь, в пароходстве, старинном здании, наполненном энергичными, подтянутыми мужчинами, где в коридорах слышались забытые со школьных лет слова — Фамагуста, Ванкувер, Коломбо, ему сказали, что лайнер через час выходит в море и только там, в пути между Одессой и Сочи, он, если желает, может побеседовать со старпомом.
Павличенко, как и моряки в пароходстве, оказался подтянутым, гладко выбритым и розовощеким. Он был предупредителен и доброжелателен, хотя и не сразу понял, что привело к нему человека из уголовного розыска. А когда понял, сказал неожиданно для Мазина:
— Почему-то мне всегда казалось, что к этому случаю придется вернуться. Но не думал, что пройдет столько лет.
— Он запомнился вам?
— Боюсь, что фактами вас не порадую. Это личное, субъективное впечатление. Молодой был, как говорят, легкомысленный. Стоял, смеялся, шутил, проводил время, а мимо прошла трагедия, смерть. В общем, после подобных случайностей становишься внимательнее к жизни. Но вам-то не философия нужна!
Тут он был не совсем прав. Чем глубже было впечатление, тем больше надежд оставалось вспомнить то, что оказалось незамеченным, было упущено в прошлом. Мазин сказал об этом Павличенко, но тот покачал головой:
