Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

— Товарищ капитан! — напомнил смотритель склада.

— Сейчас, молодой человек, — откликнулся Симбирцев. — Сейчас я расстанусь с ненужными воспоминаниями, и мы вас быстро освободим!

Он еще немного повздыхал, потом действительно очень быстро продиктовал список пропавшего. Особо ценного там быть не могло: два старых костюма, плащ, две пары ботинок, одни только что из ремонта, зонт.

— Это надо быть круглым дураком — лезть ко мне, когда весь металл забрали! Я одевался хуже всех в доме, верьте мне! Я туфли носил в починку до тех пор, пока сапожники не начинали на меня кричать и плеваться. Мне ничего не надо было! Некоторые мальчики воображают, что они, извиняюсь, в Чикаго — понакупают машину и три пары ботинок — а я — не-ет!

— Для чего же вы занимались этим?

— Это, молодой гражданин начальник, — жизнь! Мой брат имел талант к музыке — его отдали в консерваторию. Я имел талант к коммерции! Спросите у Аркадия Николаевича про мой талант — хе, у него болит сейчас голова от моего таланта! И я потому занимался коммерцией. Но я, увы, немножко не там и немножко не тогда родился, увы! А коммерция — это, верьте слову, — жизнь, это — молодость, это — азарт! О, тот, кто коммерсует, тот меня прекрасно поймет.

— Я не пойму, — согласился Павел.

— …а дурак, который забрался ко мне, — мой сосед по коридору. Я, конечно же, врезал новые замки, когда мы с ним обменялись.

— А почему вы решили обменяться?

— Солнце. В этом жутком климате от него гибли все мои цветы в той комнате. А соседу было все равно. Ему, я так думаю, вообще было все всегда равно. Он — интересный человек. Если вы на вашей специфической работе еще не потеряли интерес к людям — вы заинтересуетесь. Вы еще мне скажете большое спасибо за это знакомство.

Я каждый день говорю Аркадию Николаевичу одно и то же: я не крал, я просто немножко нарушал правила советской торговли, только и всего. Этот человек не моего круга, поэтому я могу говорить о нем с чистой совестью: Провоторов Сергей Герасимович. Относительно молодой человек — лат пятидесяти. Мы с ним обменялись, и первым делом я врезал два новых, очень специальных замка, присланных мне… неважно откуда. Вот такое у меня было доверие к этому человеку. Вы понимаете?

Думаю, дело было так: ваши люди, уходя, закрыли дверь только на один — тот самый, старый замок. Согласитесь, что я разгадал вашу шараду? Я, знаете, даже представил в картинах, как это было. Они, конечно, отрывают все эти плинтусы-шлинтусы, потрошат мой подоконник и рвут обои, но — жарко… Кто-то говорит: «Вася, приоткрой дверь, ей-бо, нечем дышать». Вы помните, какая жуткая погода стояла, когда меня забрали? У меня и на воле была бессонница, а здесь с этими хлопотами я сплю, вы не поверите, два часа в ночь. И я от нечего делать себе воображаю…

«Вася, приоткрой дверь, ей-бо нечем дышать». И Вася приоткрывает дверь, а дверь сразу же — захлопывается, потому что в том дворце всегда сквозняк. Вася открывает снова, а дверь не открывается — замки уже щелкнули, и он их — бессознательно, я очень живо воображаю вез это, поверьте! — ставит на собачки. Потому что он уже немного раздражен — молодые люди сейчас такие раздражительные, а тут еще и пыль, и жара, и дверь к тому же захлопнулась… И он их ставит на собачки, потому что дома у него такой же замок, и он это делает, когда надо, бессознательно.

— Очень живо вы все это вообразили, — одобрительно заметил Павел.

Симбирцев, польщенный похвалой, продолжал:

— А старый ключ, не сомневаюсь, у соседа оставался. Не такой он человек, чтобы отдавать оба-два ключа. Если бы не мои специальные замки, присланные неважно откуда, он давно бы в моей каморке навел порядок, после которого вашим людям делать было бы нечего… Хе, я — старый человек, и довольно-таки любопытный. Когда я уходил на ту свою новую квартиру, я всегда имел обыкновение ставить маленькие ловушечки — ну, вы знаете — ниточку, ваточку, бумажечку. На замках. И что же вы думаете? Раза два-три кто-то ковырялся в них. Что вы на это скажете?

Я не буду врать, что я думал на него. Это был такой притон, что даже десятилетние мальчики могли интересоваться моим имуществом. Но его я, верьте слову, побаивался… У него был нюх на металл — вот что я вам скажу. Живой пример. Я иду в барак забрать какие-нибудь там шлепанцы или не знаю чего, он сидит по обыкновению возле дома, греет на солнце руку и не поднимает на меня глаз. Почему? А потому что я иду без металла, пустой. Другой раз: иду с металлом. Он сидит на том же месте, греет на солнце свою руку, и вдруг начинает глядеть на меня так, что мне, извините, срочно хочется в туалет.

Павел спросил:

— А что он за человек, на ваш взгляд?

Симбирцев, к удивлению, ответил не сразу, а подумав:

— Что я вам могу сказать? Если бы мы жили с вами не в нашей стране, а в Чикаго, я сказал бы, что это просто бандит. Вы еще наглядитесь в его глаза, и мне интересно, какое будет ваше впечатление. Я один раз ходил в кино, и там показывали мне змею. Питон-шпитон, не знаю, как это называется, но у него такие же глаза, верьте слову! Он совсем один, и у него никакого интереса к людям. Я иногда выходил по холодку посидеть с соседями, посмотреть, как играют в домино, послушать, как думают люди, это ж всегда любопытно. Не буду врать — он иногда сидел тоже, но как сидел, спросите меня! Я был бы одесский писатель Бабель, я изобразил бы, как он сидел среди людей. Это человек, которому ничего не было интересно. Или — у него болела рука? Или он что-то такое думал? Змея ведь тоже может о чем-то думать, как вы считаете?

— А что у него с рукой?

— Он за что-то сидел, и там ему порезали жилу, вот что я слышал.

— Пил?

— Я так скажу, что он всегда был как пьяный. Я не видел, но я думаю, что он-таки пил. «Смурной» — вот как его называли. А еще: «пыльным мешком вдаренный», так метко говорила Нюра-трикотажница, святая девушка. Что характерно, заметьте — женщинами не интересовался.

— Так, — сказал Павел и поднялся. С сожалением встал и Симбирцев. — Спасибо, вы мне очень помогли своим рассказом.

— …Но если вы сделаете вывод из моих показаний, что он — идиот, вы ошибетесь, — неожиданно сказал напоследок старик. — Я почему так считаю? Идиотов не бывает жалко, а я, верьте — не верьте, иногда почему-то жалел его.

Он сидел в управленческом буфете и ел рубленый шницель. «Интересно, какие чувства вызвал бы этот кулинарный шедевр у Наума Марковича», — подумал он раздраженно.

Какая-то мысль все ускользала от него, даже не мысль, а какое-то ощущение, мимолетно махнувшее в сознании тогда, когда он сидел в кабинете Савостьянова, а тот поднялся из-за стола, достал кошелек для ключей — красивый, кожаный… Нет, позже! Когда Савостьянов уже открыл несгораемый ящик и добывал оттуда тетрадку… Но что это была за мысль?

Нет-нет. Это не относилось к датам. Хотя это и любопытно, что только сейчас пришло в голову: Ксана убита двадцать третьего мая. Химик обещал отдать долг тоже двадцать третьего. Когда Ксана в последний раз была у Савостьянова, было тоже двадцать третье. Косых оказался в бараке двадцать третьего…

Господи, и это они называют словом «кофе»? Ополоски какие-то! От них за версту несет хищением. А вон инспектор по торговле и общественному питанию сидит, задумчиво попивает эту бурду и не замечает. Побежал…

Раздражение не покинуло его и тогда, когда за столик к нему присел Мустафа Иванович, необычайно кроткий, внимательный и тихий.

— Добрый день, Павел…

Тот изумленно дернул головой от нежных интонаций, прозвучавших в голосе начальства. Так изумился бы матрос, дернувший пароходный гудок, и вдруг услышавший вместо привычного рева соловьиную трель.

— Как дела?

— Да идут дела… Ничего идут дела…

— Ты уж извини — заездили мы тебя маленько. Но ты ж сам понимаешь: людей не хватает, кругом — завал, начальство требует. Ничего?

— Чего «ничего»?

— Чувствуешь себя ничего?

— Да вроде бы… — все еще потрясенно отвечал Павел.

— Мы тут с ребятами посоветовались… Решили: дело это, по убийству на Красногвардейской, Степанову передашь. Ну, а совхозом я сам буду заниматься.

— Это как это, как это?! — опешил Павел.

— Мы ж понимаем, тебе сейчас будет трудно — о делах. Ходатайство напишем, я уже говорил с начальством. Лучшие профессора, клиника в Москве. Все будет как надо. Что ты смеешься? Чему ты радуешься? — вдруг начал сердиться Мустафа, потому что Павел, вместо слов, как полагается, благодарности, принялся идиотически подхихикивать.

— Откуда вам был звонок?

— Мне…

— Из железнодорожной больницы?

— Из онкологического диспансера.

— И что говорили?

— Ну… Результаты анализов… Необходимо госпитализировать. Ты только, понимаешь, не храбрись, не храбрись!

— Так вот, милый Мустафа Иванович! Я очень тронут чуткостью и так далее, но дело вот в чем. По делу об убийстве я разрабатываю сейчас одного врача. Чтобы войти в контакт и прощупать — прикинулся больным. Дескать, проконсультируйте и все такое прочее. Он что-то почуял. Вот и решил во что бы то ни стало отстранить меня от следствия — я его насквозь вижу. Не сомневаюсь, что результаты анализов фальсифицированы. Я это предвидел. Специально для этого одновременно сдал анализы в Первую городскую…