Агата Кристи - Бремя любви
Вместо этого он спросил:
– Что она пьет?
– Бренди, – коротко ответил официант и ушел.
Ллевеллин заплатил и попрощался. Он прошагал меж столиков к выходу и немного постоял на тротуаре, прежде чем влиться в толпу гуляющих.
Затем он вдруг круто развернулся и прошествовал твердой, решительной поступью, присущей его нации, к столику под бугенвиллеей.
– Вы не возражаете, – спросил он, – если я посижу и поговорю с вами минуту-другую?
Глава 2
Ее взгляд медленно переместился с огней гавани на его лицо. Какое-то время глаза оставались несфокусированными. Он почти ощущал, какое она прилагает усилие, – так далеко она была отсюда. С неожиданным приливом жалости он увидел, что она очень молода. Не только годами – ей было года двадцать три, двадцать четыре, – но и вообще какой-то незрелостью. Словно нормально развивавшийся бутон прихватило морозом, и с виду он остался таким же, как остальные – но ему уже не суждено расцвести. Он и не завянет: со временем он, не раскрывшись, опадет на землю. Он подумал, что она похожа на заблудившегося ребенка. Отметил также ее красоту. Девушка была прелестна. Любой мужчина признает ее красивой, выскажет готовность заботиться о ней, защищать ее. Как говорится, все очки в ее пользу. И вот она сидит, уставившись в непостижимую даль: где-то на недолгом, легком и явно счастливом пути она потеряла себя.
Расширенные темно-синие глаза остановились на нем.
Она неуверенно сказала: «О?..»
Он ждал.
Потом она улыбнулась:
– Садитесь, пожалуйста.
Он пододвинул стул и сел. Она спросила:
– Вы американец?
– Да.
– Вы с корабля?
Ее глаза опять устремились к гавани. У причала стоял корабль. Там всегда стоял какой-нибудь корабль.
– Я приплыл на корабле, но не на этом. Я живу здесь уже почти две недели.
– Здесь редко остаются так надолго. – Это было утверждение, не вопрос.
Ллевеллин подозвал официанта и заказал Кюрасао.
– Разрешите что-нибудь вам заказать?
– Спасибо, – сказала она. И добавила:
– Он знает.
Официант наклонил голову и ушел.
Они помолчали.
Наконец она сказала:
– Видимо, вам одиноко? Здесь мало англичан или американцев.
Он видел, что она думает, как спросить – почему он с ней заговорил.
– Нет, – сразу же сказал он. – Мне не одиноко. Я обнаружил, что рад остаться один.
– О да, это приятно, не правда ли?
Его удивило, с какой страстью она это произнесла.
– Я вас понимаю. Потому вы и приходите сюда?
Она кивнула.
– Чтобы побыть одной. А я пришел и помешал.
– Нет. Вы не в счет. Вы здесь чужой.
– Понятно.
– Я даже не знаю вашего имени.
– Хотите знать?
– Нет. Лучше не говорите. Я тоже не скажу свое.
Она с сомнением добавила:
– Но вам, наверное, уже сказали. В кафе меня все знают.
– Нет, не сказали. Я думаю, они понимают, что вам бы этого не хотелось.
– Понимают… У них у всех удивительно хорошие манеры. Не благоприобретенные, а от рождения. До того как я приехала сюда, ни за что бы не поверила, что естественная вежливость так замечательна – так благотворна.
Подошел официант с двумя бокалами. Ллевеллин заплатил.
Он посмотрел на стакан, который девушка обхватила обеими руками.
– Бренди?
– Да. Бренди очень помогает.
– Почувствовать себя одинокой?
– Да. Помогает – почувствовать свободу.
– А вы несвободны?
– Разве кто-нибудь свободен?
Он задумался. Она сказала эти слова без горечи, с какой их обычно произносят, – просто спросила.
– «Каждый носит свою судьбу за плечами» – так вы это чувствуете?
– Ну, не совсем. Скорее так, что твой жизненный курс вычислен, как курс корабля, и должно ему следовать, и, пока ты это делаешь, все хорошо. Но я похожа на корабль, внезапно сошедший с правильного курса. А тогда, понимаете, все пропало. Не знаешь, где ты, ты отдана на милость ветра и волн, и ты уже не свободна, что-то тебя подхватило и несет, ты в чем-то увязла… Что за чушь я несу! Все бренди виноват.
Он согласился.
– Отчасти бренди, несомненно. Так где же подхватило вас это нечто?
– О, далеко… все это далеко…
– Что же это было такое, от чего вам пришлось бежать?
– Ничего не было, абсолютно. В том-то и дело. Я ведь счастливая. У меня было все. – Она угрюмо повторила:
– Все… О, не то чтобы у меня не было огорчений, потерь, не об этом речь. Я не горюю о прошлом. Не воскрешаю его и не переживаю заново. Не хочу возвращаться и даже идти вперед. Чего я хочу – так это куда-нибудь скрыться. Вот я сижу здесь, пью бренди, но меня нет, я уношусь за пределы гавани, дальше и дальше – в какое-то нереальное место, которого и нет вовсе. Как в детстве летаешь во сне: веса нет, так легко, и тебя уносит.
Глаза опять расширились и расфокусировались. Ллевеллин сидел и смотрел.
Она как будто очнулась.
– Извините.
– Не надо возвращаться, я ухожу. – Он встал. – Можно, я иногда буду приходить сюда и разговаривать с вами?
Если не хотите, скажите. Я пойму.
– Нет, я бы хотела, чтобы вы приходили. До свиданья. Я еще посижу. Понимаете, я не всегда могу улизнуть.
* * *Еще раз они разговаривали неделю спустя.
Как только он уселся, она сказала:
– Я рада, что вы не уехали. Боялась, что уедете.
– Пока еще не уезжаю. Рано.
– Куда вы отсюда поедете?
– Не знаю.
– Вы хотите сказать, что ждете распоряжений?
– Что ж, можно и так выразиться.
Она медленно проговорила:
– В прошлый раз мы говорили обо мне. Совсем не говорили о вас. Почему вы приехали на остров? Была причина?
– Пожалуй, причина та же, по которой вы пьете бренди: уйти, в моем случае – от людей.
– От людей вообще или от каких-то конкретно?
– Не вообще от людей. От тех, кто меня знает или знает, кем я был.
– Что-то произошло?
– Да, кое-что произошло.
Она подалась вперед.
– Как у меня? Вы сбились с курса?
Он яростно мотнул головой.
– Нет. То, что случилось со мной, – неотъемлемая часть моей судьбы. Оно имело значение и цель.
– Но вы же сказали про людей…
– Дело в том, что люди не понимают. Жалеют меня, хотят затащить обратно – к тому, что завершено.
Она сдвинула брови.
– Не понимаю…
– У меня была работа. – Он улыбнулся. – Я ее потерял.
– Важная работа?
– Не знаю. – Он задумался. – Пожалуй, да. Но откуда нам знать, что важно, а что нет. Надо привыкнуть не полагаться на собственные оценки. Все относительно.
– Значит, вы бросили работу?
– Нет. – На его лице снова вспыхнула улыбка. – Меня уволили.
– О! Она чуть отшатнулась. – Вы были против?
– Еще бы. Любой был бы на моем месте. Но теперь все позади.
Она нахмурилась, глядя в пустой стакан. Повернула голову, и официант заменил пустой бокал полным.
Сделав два глотка, она сказала:
– Можно вас кое о чем спросить?
– Пожалуйста.
– Как вы думаете, счастье – это очень важно?
Он подумал.
– Трудный вопрос. Боюсь, вы сочтете меня ненормальным, если я скажу: счастье жизненно важно и в то же время не имеет никакого значения.
– Не могли бы вы выразиться яснее?
– Ну, это как секс. Жизненно важная вещь и в то же время ничего не значит. Вы замужем?
Он заметил тонкое золотое кольцо на пальце.
– Я дважды выходила замуж.
– Вы любили мужа?
Он употребил единственное число, и она ответила без колебаний:
– Я любила его больше всего на свете.
– Тогда оглянитесь на вашу совместную жизнь – что прежде всего приходит вам на ум? Как вы в первый раз вместе спали или что-то другое?
Внезапно ее охватил смех – короткая Вспышка очаровательного веселья.
– Его шляпа.
– Шляпа?
– Да. В медовый месяц. Ее унесло ветром, и он купил местную – смешную соломенную шляпу, а я сказала, что она больше подходит мне. Ну я ее надела, а он надел мою – знаете, какую ерунду мы, женщины, носим на голове, и мы смотрели друг на друга и смеялись. Он сказал, что туристы всегда обмениваются шляпами, а потом сказал: «О Господи, как же я тебя люблю». Ее голос прервался. – Никогда не забуду.
– Вот видите? – сказал Ллевеллин. – Волшебный момент единения, нескончаемой нежности, но не секс. Однако если с сексом нелады, брак разрушится. В некотором роде так же важна еда – без нее нельзя жить, но, пока вы нормально питаетесь, еда почти не занимает ваши мысли. Так и счастье – оно способствует росту, оно великий учитель, но оно не является целью жизни и само по себе не удовлетворяет человека.
Он мягко спросил:
– Так вы хотите счастья?
– Не знаю. Я и так должна быть счастливой, у меня для этого есть все.
