Полина Дашкова - Место под солнцем
— Ты у тети Нади была? — спросил Константин Иванович после того, как они выпили по рюмке не чокаясь.
— Была, — кивнула Катя.
Она хотела спросить: «А вы?», но сдержалась. Она знала: Константин Иванович только позвонил жене, но приехать к ней не решался. Духу не хватало. Он ведь за все три года, прошедшие после их развода, ни разу с ней не виделся. Ни разу. Звонил — да. Спрашивая о здоровье, аккуратно клал деньги на ее счет в сбербанке.
К тете Наде Калашниковой Катя отправилась в первую очередь. Ночью майор-оперативник спросил ее:
— Вы сами сообщите родителям мужа или вам тяжело? Мы можем это сделать в официальном порядке.
— Я сама, — сказала Катя.
Константину Ивановичу она позвонила в Париж почти сразу и сказала все прямым текстом. Она достаточно хорошо знала Калашникова-старшего. Разумеется, горе для него ужасное, но не смертельное. Он справится, переживет. Маргоша ему еще родит наследника, возможно, и двух. Все впереди. А вот тетя Надя… Она совсем одна на свете. Глеб был не самым лучшим сыном, но единственным. Да что тут говорить!
Катя не стала звонить свекрови ночью. Она дождалась восьми утра, села в машину и отправилась в Крылатское. На полпути набрала номер и сказала:
— Тетя Надя, Глеба ранили, он в реанимации. Я буду у вас через полчаса.
Свекровь ждала ее не в квартире, а у подъезда. Сидела на лавочке, сгорбленная, в сером плаще, с хозяйственной сумкой на коленях. У Кати больно сжалось сердце.
— Давайте поднимемся в квартиру.
— Как? Зачем? Надо ехать в больницу! В какой он больнице? — Надежда Петровна вскочила и шагнула к машине.
Катя усадила ее на лавочку, села рядом и тихо произнесла:
— Глеба не ранили. Его убили. Сегодня ночью выстрелили из кустов, во дворе.
Взглянув в лицо свекрови, Катя подумала: «Хорошо, что у меня нет детей…»
Она взяла ее за плечи, повела в подъезд, они поднялись в квартиру. По сотовому позвонила Катина мама. Сказала, что папа только что вернулся домой, ездил в аэропорт, встречать дядю Костю с Маргошей. Они вылетели в Москву сразу, первым рейсом.
— Мамуль, ты не могла бы сейчас приехать, побыть с тетей Надей? — попросила Катя. — Ее нельзя оставлять одну.
Мама приехала через полтора часа. За это время Кате пришлось вызвать «Скорую». У тети Нади подскочило давление, начался гипертонический криз.
— Когда же ты успела побывать у Надежды? — судорожно сглотнув, спросил Константин Иванович.
— Вчера утром.
— Ну и как она?
— Был гипертонический криз, но «Скорая» справилась в домашних условиях. Врач сказал, в больницу пока можно не отправлять. С ней сейчас моя мама.
— Да, ужасно… — выдохнул Константин Иванович. Маргоша стала массировать ему виски.
— Костенька, тебе плохо? — тревожно спросила она, заметив, что у него вздрагивают плечи.
— Нет, малыш, не волнуйся. Я держусь. Маргоша положила голову ему на плечо. Он погладил ее медно-рыжие волосы. Катя заметила, что в глазах Маргоши стоят слезы.
— Сейчас тушь потечет. — Маргоша встала, тихо всхлипнула и ушла в ванную.
— Бедная девочка, — вздохнул ей вслед Калашников, — бедный мой малыш. Я встретил ее в аэропорту, я был уже с вещами, и мы сразу взяли билеты в Москву, ей пришлось со мной возиться и в аэропорту, и в самолете. Я был в ужасном состоянии, можешь себе представить. А сегодня с утра ей пришлось поехать на съемку. Должны были снимать другой эпизод, проходной, в котором она не участвует, но, как узнали, что она вернулась, им сразу приспичило снять ключевой, один из самых тяжелых. Мало того, что Васька Литвиненко заставил ее работать в таком состоянии, режиссер хренов, он позволил себе еще и бестактную выходку. — Калашников махнул рукой. — Все-таки хамство человеческое безгранично… — Хотите еще кофе? — перебила его Катя.
— Кофе? Да, спасибо, детка, не откажусь. Они просидели около часа, обсуждали предстоящие похороны и поминки. Все это время тонкие, тщательно отманикюренные Маргошины пальчики скользили то по щеке Константина Ивановича, то по его руке, то нежно поглаживали плечо.
— Завидую твоей выдержке, — сказал Калашников на прощание, — молодец. У вашего поколения вообще совсем другие чувства и другие ценности. Только Маргошенькая моя не от мира сего, так тонко и остро чувствует, так переживает… Великий актер даже в горе оставался великим актером. Он страдал по сыну красиво, достойно, эстетично. Хоть включай кинокамеру и снимай для истории. И при этом продолжал умирать от любви к своей чувствительной Маргоше.
«Ну почему, — думала Катя, когда за родственниками закрылась дверь, — почему от любви даже умный и талантливый человек становится восторженным идиотом? И горе его не берет».
— А ты все-таки стерва, — сказала себе Катя, — любишь судить других. На себя посмотри.
Никаких следов страданий на Катином лице не было. Однако пережитый шок давал себя знать. Сводило мышцы, чего раньше никогда не случалось.
Утром приехала Жанночка, и ее тоже слегка смутил Катин бодрый вид.
— Я знаю, — сказала она, — ты все держишь внутри. Это очень вредно. Лучше отплакаться сразу, зато потом станет легко. Ты как спала ночью?
— Нормально.
Катя проспала почти двенадцать часов. Без всякого снотворного. Просто вырубилась в десять вечера и проснулась в десять утра. Никаких ночных кошмаров у нее не было. Вообще ничего не снилось.
— Вот это меня и пугает, — заявила Жанночка, — слишком все нормально. Такое каменное спокойствие всегда плохо кончается. — Она всхлипнула и предложила пожить с Катей недели две.
Катя не возражала. Впереди похороны, поминки, потом еще наверняка будут приходить люди.
— Что ты хочешь на завтрак — йогурт или овсянку? — спросила Жанночка.
— Йогурт.
— Знаешь, чем больше я думаю, тем страшнее мне становится. Не хочу тебя пугать, но вдруг все-таки стреляли в тебя? Ведь ты держала Глеба, вы стояли обнявшись. — Жанночка надела фартук и принялась за посуду.
— Глупости, кому я нужна? Глеб переспал с какой-то сумасшедшей, она раздобыла номер моего радиотелефона. Но из этого вовсе не следует, что она раздобыла еще и пистолет. Знаешь, Жанночка, то, что случилось, слишком серьезно, чтобы приплетать к этому безумных девиц, которые всю жизнь вокруг Глеба вились стаями.
— Почему ты не рассказала ничего следователю?
— Во-первых, звонки прекратились. Во всяком случае, уже сутки она не звонила. — Катя поднялась с пола и направилась в ванную. — Во-вторых, мне не хочется, чтобы кто-то рылся в нашем семейном грязном белье. В-третьих… — Катя не договорила и закрылась в ванной.
Ей меньше всего хотелось сейчас обсуждать эту неизвестную злобную идиотку с ее телефонными гадостями. Конечно, Жанночка отчасти права. У убийцы была возможность выстрелить на несколько секунд раньше, когда они шли с Глебом к подъезду. Они ведь просто шли рядом. Если он метил в Глеба, логичней было бы… «Стоп, — сказала себе Катя, — я не буду лезть в это. Логика убийцы меня не интересует. Слишком больно сейчас об этом думать, прокручивать в голове тот жуткий момент, звук выстрела и как мы шли через двор, от машины к подъезду… Нет, хватит. И следователю я ничего не буду рассказывать. Это обязательно дойдет до журналистов, они ухватятся. Такой лакомый кусок семейного дерьма, да еще с мистическим душком. Ведь дело не только в этих дурацких звонках…»
Катя вылезла из душа, закуталась в теплый халат. Из кухни вкусно пахло свежесмолотым кофе. Хорошо, что Жанночка поживет здесь немного. С ней спокойней и уютней.
— Ешь, — Жанночка протянула ей горячий бутерброд с сыром, сверху тонкий ломтик малосольного огурца, прозрачный кружок редиски и листик петрушки.
Она не могла просто положить кусок сыра на кусок хлеба. Приготовление любой еды, даже примитивного бутерброда, было для нее высоким искусством.
— Окно закрыть? — спросила Жанночка и поставила перед Катей стаканчик вишневого йогурта. — Ты дрожишь. Тебя знобит, что ли?
Катю действительно знобило. Она сидела съежившись, руки стали опять ледяными. У нее было низкое давление, руки и ноги всегда холодные, даже когда тепло. А в последние два дня ее постоянно бил озноб, она согревалась только у балетного станка или под горячим душем.
— Закрой, — кивнула Катя, — и сядь, поешь. Не суетись.
Машинально спрятав руки в глубокие карманы халата, она нащупала в одном из них что-то мягкое и вытащила.
Это был лифчик. Обыкновенный белый женский лифчик, дешевый, простой, без всяких кружев и бантиков, явно не новый, ношеный. Взяв брезгливо, двумя пальцами, предмет чужого туалета, Катя поморщилась.
— О Господи, — выдохнула Жанночка, — подожди, не выбрасывай.
— Что, тоже следователю показать? В мешочек положить как улику? — нервно усмехнулась Катя.
— А ты уверена, что это не твой? — осторожно спросила Жанночка.
