Полина Дашкова - Место под солнцем
— Это постмодернизм в чистом виде, — объясняла Катя, — я сама, честно говоря, не выношу его ни в музыке, ни в литературе, а в балете — тем более. Но в репертуаре театра должна быть пара-тройка экзотических монстров. Хотя многие считают, именно это и есть настоящее искусство… — Я люблю классику, — сказал Павел.
— Тогда я приглашу вас на «Жизель».
— Да, пожалуйста, пригласите меня на «Жизель», и вообще я бы хотел посмотреть все спектакли, в которых вы танцуете.
— Неужели? Но вы ведь терпеть не можете балет.
— Теперь я стану балетоманом. Уже стал.
Они долго спорили, кто расплатится за ужин. Официант снисходительно усмехался. Наконец Паша победил. Катя со вздохом убрала в сумочку свою кредитку.
— Зря вы так. Для меня это копейки, — сказала она.
— Можно, я приглашу вас в гости? — спросил он, когда они опять оказались в машине.
Дубровин понимал, что для первого дня знакомства ведет себя чересчур навязчиво, но ничего не мог поделать. Она, разумеется, вежливо отказалась.
— Спасибо, как-нибудь в другой раз. Я очень устала, и меня ждет муж.
— Муж? — ошалело переспросил он. — Какой муж? Да, конечно, он ведь не спрашивал, а она не сочла нужным с самого начала сообщить, что замужем.
— Настоящий, живой и законный, — рассмеялась Катя.
— А дети?
— Детей пока нет.
Она не поинтересовалась, женат ли он, есть ли у него дети. Она как бы давала понять, что этим вечером все должно закончиться, не начавшись. Они никто друг другу, просто случайные знакомые. Ну, поужинали вместе, мило поболтали. И привет.
«Ты ошибаешься, счастье мое. Ты теперь никуда не денешься от меня. Я не попрошу у тебя номер телефона, даже не напомню, что ты собиралась пригласить меня на „Жизель“. Я больше ничего такого не ляпну. Но это только начало, это наш первый вечер, их будет еще очень много, и вечеров, и ночей. Никакому мужу и вообще никому на свете я тебя не отдам», — спокойно думал Дубровин.
— Спасибо вам большое, — улыбнулась она, выходя из машины у своего подъезда, — всего хорошего.
— До свидания, — кивнул он в ответ.
Неужели прошел год? Каждая минута того первого вечера врезалась намертво в память.
Павел остановил машину у мрачного сталинского дома на Ленинградском проспекте, закурил, откинулся на спинку сиденья. Дождь все лил, ветер швырял пригоршни тяжелых капель в ветровое стекло. Мимо сновали прохожие. Заляпанный грязью пластиковый куб троллейбусной остановки был до отказа набит людьми. Те, кто не поместился под крышей, стояли рядом" скрючившись, как прошлогодние листья. Ветер трепал и вырывал из рук блестящие мокрые зонтики.
«Какая ранняя, холодная осень, — подумал Дубровин, — еще только сентябрь, а кажется, завтра выпадет снег».
В салоне было тепло и уютно. Работал магнитофон, пел Вертинский.
И какая-то женщина с искаженным лицомЦеловала покойника в посиневшие губыИ швырнула в священникаОбручальным кольцом…
Слова песни звучали надрывно и терзали душу.
Глава 6
Ирина Борисовна Крестовская никак не могла заставить себя открыть глаза. Маргоша кричала как-то особенно громко и настойчиво. Ирина протянула руку, нащупала деревянный прут кроватки, не открывая глаз, стала катать ее туда-сюда. Но Маргоша продолжала надрываться. Ирина почувствовала странный запах и через секунду вскочила. В комнате пахло дымом.
Она схватила плачущего ребенка, принялась будить мужа. Евгений Николаевич страшно закашлялся. Кашляла и Маргоша, хрипло, надрывно. Ирина прикрыла ей личико широким рукавом ночной рубашки, распахнула дверь в коридор. Оттуда повалили клубы дыма.
— Буди всех! Звони 01! — кричала Ирина, дрожащими руками заворачивая Маргошу в одеяло, одновременно пытаясь попасть ногой в тапочку.
Комната старушки пылала открытым пламенем. Телефон, единственный на всю квартиру, висел в коридоре. Евгений Николаевич бросился сквозь дым, кашляя, прокричал в трубку адрес, побежал назад в комнату.
Ирина металась с ребенком на руках, пытаясь что-то собрать, захватить, набить в чемодан, связать в узел. Комната наполнялась дымом. Новое зимнее пальто с цигейковым воротником не лезло в чемодан. У Ирины была свободна только одна рука, а положить ребенка она не решалась. Тонкая стенка затрещала, заскрипела, обои вздулись страшными пузырями.
— Прекрати! — Евгений Николаевич выхватил ребенка у нее из рук. — На улицу! Задохнемся! Сгорим!
Стоя во дворе, босиком на холодном асфальте, в притихшей толпе испуганных, кое-как одетых жильцов старого дома, Ирина смотрела, как пожарники вытаскивают через окно бесчувственную Григоренко в огромной, развевающейся белым парусом ночной рубахе, и думала, что, если бы не Маргоша, они тоже могли бы не проснуться. Задохнулись бы угарным газом во сне.
А Маргоша уже не кашляла. Закутанная в одеяло, она тихонько всхлипывала на руках у Евгения Николаевича. В огромных зеленых глазах, блестящих от слез, отражались последние, гаснущие языки пламени.
Не всех жильцов коммуналки удалось спасти. Сгорела во сне старушка, бухгалтерша Григоренко умерла в реанимации, не приходя в сознание, от сильного отравления угарным газом. Пламя распространялось очень быстро, и пожарники долго не могли его забить. Старый дом давно уже находился в аварийном состоянии.
Около месяца Крестовские прожили у родственников в Сокольниках. А потом получили без очереди отдельную двухкомнатную квартиру-распашонку в новом доме, причем не на окраине, как другие, а почти в центре, неподалеку от Курского вокзала.
На маленькой кухне сверкал белым пластиком новенький стол, покачивались от теплого ветра веселые клетчатые занавески. На подоконнике в картонных пакетах из-под молока все так же прорастали мягкие луковицы. Распухший желтоватый чайный гриб жил теперь на полке у раковины. Трехлитровая банка на узком подоконнике не помещалась.
Утром по нежному личику Маргоши размазывалась невкусная, комкастая манная каша. Маргоша плакала, давилась, крутила головой, пыталась выплюнуть.
— Ешь, дрянь такая! — кричала Ирина и, скосив глаза, следила, сколько ложек сахару кладет себе в чай Евгений Николаевич.
Евгения Николаевича уволили из НИИ в связи с сокращением штатов. Он устроился технологом на завод, стал все чаще приходить домой пьяным, иногда вообще являлся под утро, и запах чужих дешевых духов расплывался по комнате, бил Ирине в лицо. Она кричала, отмахивалась от чужого приторного духа, словно это был ядовитый угарный газ. Евгений Николаевич кричал в ответ. Маргоша с плачем забивалась под белый пластиковый стол.
Шел июнь 1975 года. В сентябре Маргошу отдали в районные ясли. Ирина вернулась на работу, все в тот же НИИ, на должность делопроизводителя отдела кадров. Ее не сократили.
— Хочешь, я поживу у тебя недельку? — Жанночка смотрела на Катю преданными, полными слез глазами. — Мне страшно оставлять тебя одну на ночь.
— Спасибо, Жанночка. — Катя оторвала руку от балетного станка и, опустившись на пол, стала массировать стопу.
Несмотря ни на что, она занималась у станка по три часа утром, по часу вечером. Часть спектаклей в театре отменили. Катя не хотела появляться на сцене в ближайшие полмесяца. Но не потому, что не могла танцевать. Просто она старалась как можно меньше бывать на людях, во всяком случае, там, где ее могут достать журналисты и просто чужое любопытство, замаскированное под сочувствие.
Она выматывала себя партерным экзерсисом и занятиями у станка. Со стороны это выглядело странно, даже кощунственно. Всего два дня прошло со смерти мужа, он еще не похоронен, а Катя продолжает как ни в чем не бывало приседать в глубоких плие и задирать ноги в батманах до посинения, до десятого пота. Но она не собиралась играть роль безутешной вдовы. То, что происходит у нее в душе, — ее личное дело.
Вчера вечером пришли без звонка Константин Иванович с Маргошей, у обоих вытянулись лица, когда они застали Катю не в слезах и стенаниях, а бодрую, потную, разгоряченную, в балетном трико.
— Извините, — сказала она, — я быстренько душ приму и переоденусь. А потом сварю кофе.
— Если ты не закончила, можешь продолжить при нас, — язвительно заметила Маргоша и чмокнула Катю в щеку.
— Нет, — спокойно ответила Катя, — я уже закончила.
Она проводила их в гостиную, а сама отправилась в ванную.
— Как ты хорошо держишься, деточка, — сказал ей вслед дядя Костя и покачал головой.
— Ну ты даешь, Катька, молодец, — добавила Маргоша.
Они оба ее осуждали. Они пришли утешать, а оказалось — не надо. Они готовы были вместе, втроем «кудри наклонять и плакать». А она при них не проронила ни слезинки. Вышла из душа, сварила кофе, поставила на стол бутылку коньяку, коробку французского печенья.
