Владимир Кашин - Приговор приведен в исполнение (Справедливость - мое ремесло - 1)

- Идемте сегодня.

- За один день ничего не изменится, - возразил Тищенко. - Мне-то ведь тоже надо подумать, подготовиться.

Коваль встал, кивнул на прощанье и вышел.

Оставшись в кабинете один, Тищенко заметил, что дверца сейфа не закрыта, и грохнул ею так, что массивный сейф загудел.

Настроение следователя было окончательно испорчено.

22

Реальный мир для Сосновского перестал существовать. Он больше не думал ни о картинах, ни о своей любви, ни о людях, которые так безжалостно и так несправедливо осудили его на смерть.

Ни до чего ему не было теперь никакого дела. Все расплывалось и таяло, постепенно вовсе исчезая, как исчезают в сумерках сперва отдаленные, а потом близкие предметы.

Уже прошли те три дня, в течение которых он имел право обратиться с прошением о помиловании. Но он этого не сделал, и теперь ему оставалось лишь мучительно ждать конца. Все чувства его притупились, все, кроме слуха, а слух, наоборот, стал таким напряженным и острым, что мог уловить не только раздававшиеся в коридоре шаги, но, как казалось художнику, и дыхание т е х л ю д е й, которые придут за ним.

Утром сообразив, что вчера был третий, то есть последний день для ходатайства о помиловании, он на какое-то мгновенье пожалел, что не воспользовался такой возможностью. Но и это мгновенье ушло, и он снова погрузился в полусон.

И только один образ еще сиял сквозь мглу - лицо давно умершей и забытой матери. Оно то удалялось и становилось еле видимым, то, быстро приближаясь, увеличивалось до невероятных размеров и обретало почему-то розовый цвет. В минуты просветления, когда художник мог еще что-то чувствовать, он ощущал себя все меньшим и меньшим, удивительно маленьким, проколотым и съежившимся воздушным шариком. Казалось, за несколько дней прошел он в обратном порядке весь свой жизненный путь, чтобы возвратиться в те неведомые миры, из которых когда-то пришел к людям.

Когда донесся до него скрежет засова и в камеру вошел дежурный офицер в сопровождении коридорного надзирателя, державшего в руке металлическую тарелку с едой, он с трудом поднялся с койки.

За эти последние дни Сосновский похудел так, что его невозможно было узнать, одежда висела на нем мешком.

- А есть нужно, - сказал капитан, остановив взгляд на кусочках хлеба, которые накопились у Сосновского за несколько дней. - Есть нужно, повторил он. - Почему вы отказываетесь от еды?

Сосновский никак не реагировал на эти слова. Он смотрел не на вошедших, а куда-то в сторону, и выражение его лица оставалось безразличным, даже каким-то беззаботным, как у спящего.

Но вдруг слова капитана, произнесенные с сочувствием, словно пробудили его. Сосновский повернул голову и посмотрел на офицера так, словно увидел в камере постороннего человека.

- Товарищ капитан... - еле слышно проговорил он.

- Гражданин капитан, - заметил надзиратель.

- Гражданин капитан, - машинально повторил художник. - Дайте мне бумаги...

- Зачем она вам?

- Написать о помиловании.

- Вы же отказались от помилования.

- Да что же это! Что же это такое! - истерично закричал Сосновский. Уже и о помиловании нельзя? Ничего уже нельзя, да?!

- Тише! - сказал надзиратель, открывая перед капитаном дверь.

- Умоляю! Дайте бумагу! - Сосновский схватил капитана за рукав.

Надзиратель силой оторвал его от офицера.

- Доиграетесь! - пригрозил он Сосновскому.

- Бумагу вы сейчас получите, - сказал капитан и, обращаясь к надзирателю, добавил: - Принесите бумагу и ручку. Я здесь побуду.

На следующее утро, при сдаче дежурства, капитан доложил начальнику тюрьмы о Сосновском и о том, как осужденный не прикасается к пище, только пьет воду. Капитан подчеркнул, что, по его мнению, в поведении осужденного нет ничего демонстративного.

- У меня уже лежат два рапорта надзирателей о Сосновском, - сказал подполковник Чамов. - Попробую доложить о нем комиссару.

23

Чамов встретил начальника управления охраны общественного порядка у главных ворот.

- Здравия желаю, товарищ комиссар! В подразделении все в порядке. Докладывает подполковник Чамов.

- Здравствуйте, Михаил Петрович. Давненько мы с вами не виделись.

- Так вы ведь в отпуске были, товарищ комиссар! И я всего только две недели назад из санатория вернулся. Правда, уже забыл, что отдыхал.

- Выглядите хорошо.

- Последнее время, товарищ комиссар, мотор чего-то барахлил. Теперь немного подремонтировали.

Чамов нажал кнопку звонка.

- Прошу, Виктор Павлович!

Когда комиссар и подполковник вошли во двор, им козырнул надзиратель, охранявший вход в тюрьму.

Комиссар подал ему руку. Надзиратель на мгновенье задержал ее в своей:

- Разрешите поблагодарить вас, товарищ комиссар!

- За что, товарищ сержант?

- Помните, Виктор Павлович, - вмешался Чамов, - мы обращались к вам, чтобы райисполком присоединил освободившуюся комнату к квартире нашего сотрудника? И вы помогли.

- Это вы, товарищ комиссар, обо мне хлопотали, - заулыбался надзиратель. - Большое вам спасибо от меня, от жены и детей.

- Что ж, рад за вас. Сколько лет служите в органах?

- Двадцать, товарищ комиссар. Из них восемнадцать здесь, в тюрьме.

- Рад за вас, - повторил комиссар и повернулся лицом к подполковнику, давая этим понять, что разговор с надзирателем окончен.

- Ко мне зайдем или сразу по корпусам? - спросил подполковник.

- Начнем с корпусов. С больницы.

- Есть. Сержант, откройте дверь.

На тюремном дворе к ним присоединился майор - заместитель Чамова. Поприветствовав комиссара, он шепотом напомнил подполковнику о Сосновском.

- Мы хотели доложить вам о Сосновском, приговоренном к высшей мере, сказал Чамов комиссару.

- А, это тот самый? Художник?

- Так точно. Верховный суд приговор утвердил.

- Ну и что же?

- Понимаете, Виктор Павлович, ведет он себя как-то странно, необычно. Боюсь даже говорить, но складывается впечатление, что не похож он на убийцу. Мы их тут насмотрелись за годы службы, - вздохнул подполковник. Мой заместитель такого же мнения.

- Ведет он себя не просто странно, - добавил майор, когда комиссар взглянул на него, - а, пожалуй, как человек невиновный, но попавший в безвыходное положение.

- Ну-ну, интересно...

- Было бы очень хорошо, если бы вы, Виктор Павлович, сами с ним поговорили, - дипломатично вставил начальник тюрьмы.

- Для этого существует прокурорский надзор, - сказал комиссар.

- Само собой, доложим, - заверил Чамов. - Но, товарищ комиссар, пользуясь случаем, что вы у нас...

- Ну что ж... - не спеша, словно еще колеблясь, сказал начальник управления, - если вы так просите...

- Где, Виктор Павлович, в камере или в моем кабинете? - сразу же спросил Чамов, чтобы не откладывать дело.

- Давайте уж у вас, Михаил Петрович. Пока обойдем камеры, пусть художника приведут к вам в кабинет.

- Слушаюсь! Товарищ майор! Распорядитесь!

...Был первый час дня, приближалось время обеда, когда начальник управления вошел в кабинет подполковника:

- Где ваш художник?

- Здесь. Но, может быть, после обеда?

- Какой уж тут обед! Введите.

Он снял фуражку, повесил плащ и сел за стол.

Чамов открыл дверь. В кабинет вошел офицер.

- Здравия желаю, товарищ комиссар! Дежурный - старший лейтенант Сыняк. Разрешите ввести осужденного?

- Здравствуйте. Введите.

- Входи! - крикнул Сыняк в коридор.

Порог переступил изможденный человек с белой головой. Его отяжелевшие, припухшие и красные от бессонницы веки медленно опускались и так же медленно, с трудом, поднимались.

Комиссар видел Сосновского впервые и внимательно осмотрел его с головы до ног.

Художник сделал нетвердый шаг к столу и с трудом произнес:

- Здравствуйте.

- Здравствуйте, - ответил комиссар. Затем приказал: - Старший лейтенант! Снимите наручники!

Дежурный офицер бросил недоуменный взгляд на начальника тюрьмы, словно ища у него защиты, - ведь с приговоренного к смертной казни наручники разрешается снимать только в камере! Комиссар понял этот взгляд и повторил:

- Да, да, снимите. Надеюсь, художник ничего нам здесь не нарисует.

Даже при намеке на шутку начальства подчиненные обычно улыбаются, но на этот раз их лица остались серьезными и сосредоточенными. Сосновский тоже не ответил на реплику комиссара, хотя слова начальника касались непосредственно его.

- Садитесь ближе, вот сюда, - указал ему комиссар на стул, стоявший возле стола. - А вы, товарищ Сыняк, можете идти.

На лице старшего лейтенанта снова появилось недоумение - он не имел права отойти от осужденного ни на шаг. Тем не менее, подчиняясь приказу, козырнул и вышел за дверь.

Комиссар взял сигарету и пододвинул раскрытую пачку Сосновскому. Художник отказался. Подполковник Чамов щелкнул зажигалкой и дал комиссару прикурить.

- Как вас зовут? - спросил комиссар Сосновского.

- Юрий Николаевич.