Владимир Кашин - Приговор приведен в исполнение (Справедливость - мое ремесло - 1)
- Это ужасно! - прошептала Наташа.
- По всем данным, Сосновский виновен. Но, вопреки логике, вопреки здравому смыслу и фактам, я почему-то не могу сейчас этого утверждать.
- Так что же ты будешь делать, отец?
- Вот именно! Впереди еще Верховный суд... Возможно, в ближайшие дни что-то еще прояснится... Но только факты, только новые доказательства могут спасти человека, если произошла ошибка. А их пока нет. Да и на проверку фактов нужно время. Время, время!.. Ты понимаешь, Наташка, все из рук валится. Только о Сосновском и думаю... И днем, и ночью...
- Кто же еще мог убить, если не художник? - спросила Наташа.
- В том-то и дело!
- А что еще может выясниться?
- Это уже служебная тайна, щучка, - улыбнулся Коваль.
- Нет, не мог он убить, - убежденно произнесла Наташа. - Он ведь ее любил!.. Но почему же тогда он сознался?..
- На суде Сосновский отказался от своих показаний. Однако был приперт к стене показаниями свидетелей и прокурором.
- Но почему же все-таки он сначала признался? - настойчиво повторила Наташа. - Может быть, его заставили? - Глаза дочери смотрели на отца подозрительно и строго.
- Нет, доченька, заставить нельзя, и никто не заставляет, - ответил Коваль. - А почему он так заявил, это пока неизвестно.
19
В камеру вошли дежурный офицер, за ним адвокат и начальник тюрьмы подполковник Чамов.
- Я пришел, чтобы сказать вам, Сосновский... - подавив волнение, начал адвокат. Говорил он тихо и медленно, словно взвешивая каждое слово. Так ведет себя человек, который давно знает нечто страшное и сейчас, по своей служебной обязанности, должен сообщить прискорбное известие осужденному. Поэтому адвокат говорил о случившемся как о чем-то неожиданном для него самого, пытаясь смягчить хотя бы этим удар. - Я пришел сказать вам, Сосновский... - повторил он, - что Верховный суд... оставил приговор в силе...
Сосновский, с тревогой смотревший на адвоката, сразу сник, закачался, будто пьяный. Изможденное лицо его стало белым как бумага. Он вскинул руки, словно защищаясь от чего-то. Глаза его округлились. Он тихо вскрикнул.
- Советую вам подписать прошение о помиловании. Президиум Верховного Совета может заменить высшую меру, - сказал адвокат, расстегивая портфель.
Сосновский, казалось, не слышал его. И вдруг закричал на всю камеру:
- Это вы, вы, вы во всем виноваты! Разве вы защищали мою жизнь?! Что для вас моя жизнь, кому она нужна!..
Адвокат перепугался - таким страшным казался этот исхудавший человек с безумно горящими глазами - и невольно попятился к двери.
- Сосновский! Перестаньте кричать! - потребовал начальник тюрьмы.
В камеру быстро вошел коренастый надзиратель.
Но художник ни на кого не бросился, а так же неожиданно, как и вспыхнул, погас и тяжело опустился на койку. На мертвенно-бледном лбу выступили крупные капли пота. Он тихо заплакал.
- "Помилование"... Помилования просит тот, кто виноват... А я не виновен. Я не убивал...
- Вашу невиновность не удалось доказать, - сказал адвокат. - Сейчас речь идет о спасении жизни...
- Я не убивал, - перестав плакать, упрямо повторил Сосновский.
- По закону вы еще можете обратиться в Президиум Верховного Совета с ходатайством о помиловании. Подумайте, пока не поздно. Я завтра снова приду.
- Кто меня помилует! - снова вскрикнул Сосновский. - Бездушные вы люди, вы сами убийцы, сами, сами, а я не виновен!.. И не приходите! Ни завтра, ни послезавтра, никогда! Вон отсюда! Оставьте меня! Вон! Вон!..
Он вскочил и, размахивая руками, двинулся на адвоката, словно желая вытолкнуть его из камеры.
Надзиратель, глянув на начальника тюрьмы, слегка оттолкнул Сосновского.
- Оставим до утра... Ему надо успокоиться, - сказал подполковник Чамов.
Все четверо вышли из камеры.
Надзиратель задвинул железный засов, а дежурный офицер, звякнув связкой ключей, запер дверь висячим замком.
Начальник тюрьмы и адвокат в сопровождении дежурного офицера пошли по длинному узкому коридору. Адвокат достал носовой платок и вытер им пот со лба.
- Товарищ капитан, - начальник тюрьмы, полуобернувшись, обратился к дежурному офицеру. - Оставайтесь здесь. Наблюдайте за ним внимательно.
- Слушаюсь!
Уже во дворе, прощаясь с начальником тюрьмы, адвокат сказал:
- Вы правы, товарищ Чамов. За ним нужен глаз да глаз. - И, разведя руки в стороны, добавил, словно извиняясь: - Художник! Живет одними чувствами...
20
Сосновский ощутил, что странная качка, охватившая его, когда адвокат произнес первые слова, не прекратилась, а, наоборот, усилилась. Камера с мрачным сводчатым потолком и холодным каменным полом покачивалась из стороны в сторону, словно баркас, подгоняемый волнами. Его подбросило, завертело, закружило... И вдруг увидел он бескрайнее море, низкое серое небо над ним, рыбаков на берегу, белые паруса. Ужас, который душил его, исчез, стало легко, охватило ощущение невесомости, словно он окунулся в теплые, нежные волны...
Упав на койку, он уже не слышал, как вошли дежурный офицер, надзиратель и врач...
...Придя в себя, Сосновский зашагал по камере из угла в угол словно заведенный. Состояние приятного блаженства исчезло - неумолимая действительность снова навалилась на него.
Беспорядочные мысли напомнили ему о прошлом. Не о том, далеком, когда он любил и рисовал Нину, а о более близком, когда его судили как убийцу. Это стало отныне самым главным и самым существенным, а все остальное вместе с Ниной отошло на задний план, в глубокую пучину памяти, как уже ненужная, перечеркнутая страница.
К Сосновскому словно вернулся тот день, когда он попросил принести ему в камеру предварительного заключения бумагу, чтобы написать признание.
На оцепеневшего от двойного горя художника, который целыми днями сидел на нарах, уставившись в одну точку, обратил тогда внимание однорукий парень. Он хитро поблескивал глазами и, казалось, не очень переживал, очутившись в тюрьме. Подсаживаясь то к одному, то к другому соседу по камере, расспрашивал, за что взяли, давал советы, как юрист, и даже подшучивал.
Подследственные старались отделаться от парня, но когда он подсел к Сосновскому, художнику захотелось поговорить с этим неунывающим человеком. И он рассказал свою историю.
- Эге-ге! Плохи твои дела! - заключил однорукий. - Все против тебя от и до. Лично я верю, что ты не виноват, хотя и у меня есть сомнения. Но поверят ли судьи? О тебе можно сказать словами моего покойного друга: финита ля комедия! Это не по-нашему. В вольном переводе звучит приблизительно так: вышка, то бишь высшая мера, обеспечена. Убийство, да еще зверское!.. Неужели ты такой страшный? - И парень, оборвав свой монолог, уставился на Сосновского. - Подумать только! На вид - и комара-то не тронешь! Но страсть... - вздохнул он. - Что может сделать с человеком любовь!.. У меня тоже была одна маруха. Фрайера себе завела, хотел я ее пришить - не успел...
Услышав все это, Сосновский, конечно, пожалел, что открыл душу первому встречному.
- И все-таки есть для тебя спасенье, - неожиданно заявил парень.
- Что, что? - не понял художник.
- Признавайся в убийстве. Бери на себя. Все равно не выкрутишься, а так хоть вышку не дадут.
- Что за чушь! - возмутился Сосновский.
- Очень просто, - ничуть не обидевшись, продолжал однорукий. Доказательства все налицо - от и до. Не то что на расстрел, а на петлю хватило бы, хорошо еще, что удавка законом не разрешается. Не часто в наше скучное время такое веселое убийство бывает! Можно сказать: убийство века!.. Как можно скорее выходи на суд со смягчающими обстоятельствами. А будешь упираться, следователь и прокурор такую обвинуху состряпают, дай бог! А признаешься - мороки им меньше, они подобреют и скажут: чистосердечное раскаянье, человек сам признался, осознал, в состоянии аффекта, в порыве страсти и прочее такое. В каждом деле рука руку моет. Ты - им, они - тебе. Закон жизни! А на суде можешь от всего отказаться. Смягчающие останутся, а дознание - фу-фу! Так все умные люди делают!
- Нет, это невозможно! Глупости вы говорите!
- На кон жизнь твоя поставлена, гражданин гнилой интеллигент. Карты сданы в последний раз. Требуй карандаш и бумагу и пиши от всего раскаявшегося сердца. А дадут пятнадцать - отсидишь чуток - и жалобу. Дело на пересмотр пойдет. А там, глядишь, и амнистийка какая-нибудь подкатится.
- Но я же не виноват! - воскликнул Сосновский в отчаянии. - Суд разберется!
- Пока солнце взойдет, роса очи выест, - ухмыльнулся однорукий.
И, запуганный рецидивистом, в конце концов художник написал-таки заявление, где признавался в убийстве...
Сейчас Сосновский со злобой обреченного вспоминал все это, полагая, что его спровоцировал следователь, подославший этого мерзавца. А между тем кольцо судьбы вокруг него, Сосновского, сомкнулось.
Незлобивый и нежный по натуре, он посылал запоздалые проклятия в адрес следователя, прокурора, судей и всего человечества, с которым должен был так нелепо и дико расстаться по вине вершителей правосудия.
