Ги Декар - Зверь

—     Нет. Он оставался совершенно спокойным — у не­го даже не дрожали руки.

—     Он у вас спрашивал о чем-нибудь?

—      Нет. Он только фиксировал без малейших заме­чаний все, что я ему говорил.

—        Не было ли у вас впечатления, что показания членов семьи были ему неприятны?

—     Нет. Именно ими, как мне показалось, он меньше всего интересовался.

—     Он давно уже знает, чего можно ждать от своей семьи. Помню, как мой преподаватель гражданского права, тонкий психолог, говорил: «Самая стойкая нена­висть та, которая рождается в детстве».

—       Не будет нескромностью, дорогой мэтр, узнать ваше мнение обо всех этих свидетелях?

—      Действительно, это было бы нескромностью, до­рогой директор... А если бы я задал вам тот же самый вопрос?

—     Я был бы в затруднении — некоторые свидетель­ства убийственны... Факты... Доказательства, хотя бы те же самые отпечатки пальцев по всей каюте. Но, не­смотря на все это и на формальное признание вины Жаком Вотье, я продолжаю упорно верить, что ваш клиент невиновен.

—     Как вы это понимаете: «невиновен»?

—       Я хочу сказать, что у него была веская причина для убийства...

—      Я тоже так думаю, дорогой директор и перевод­чик. К сожалению, с правовой точки зрения убийство всегда незаконно.

Впервые с начала процесса Виктор Дельо, торопли­во нацарапавший несколько слов на клочке бумаги, ка­залось, заинтересовался своей молодой соседкой:

—       Дорогая Даниель, вам придется воспользоваться этим перерывом, чтобы сбегать на почту и отправить телеграмму в Нью-Йорк. Сможете разобрать мой по­черк? Побыстрее, вы успеете вернуться как раз к про­должению процесса.

Выходя из зала, девушка успела заметить, как ее старый друг примостился на краю скамьи, полуприкрыв глаза и слегка запрокинув голову,— это была его обыч­ная поза, когда он задумывался. Вдруг Виктор Дельо открыл глаза и неожиданно обратился к наблюдавшему за ним соседу:

—      Дорогой директор, что бы вы сказали, если бы я стал утверждать, что «невиновен» означает для меня «невинный»?

—     Не понимаю.

—    Поясню: Жак Вотье не убивал этого Джона Белла.

—        Боюсь, дорогой мэтр, что вам тяжело будет с присяжными... Это было бы возможно доказать только в одном случае — если бы вы им представили истин­ного убийцу.

—      Все для этого сделаю,— спокойно и твердо отве­тил Дельо,— Но очень многое будет зависеть от ответа на телеграмму, которую я только что отправил в Нью- Йорк.

Даниель в это время бежала на почту. Текст теле­граммы, составленной по-английски, был для нее непо­нятен и не имел значения. Сейчас ее воображение боль­ше всего занимала произнесенная генеральным адвока­том фраза: «Все продумано, все рассчитано в его пове­дении: чем больше будет казаться, что он не понимает происходящего, что он бесчувственный зверь, тем боль­ше у него шансов на снисходительное отношение со стороны присяжных». Но ведь это в точности совпада­ло с мнением самого Дельо! Разве он не говорил и не повторял ей, Даниель, что под обманчивой внешностью его странного клиента скрывался замечательный ум? Мнения обвинителя и защитника не совпадали только в одном: последний, в противоположность генеральному адвокату Бертье, справедливо или несправедливо счи­тал, что это не лучший способ защиты. У девушки не было никакого сомнения: Виктор Дельо сделает невоз­можное, чтобы заставить Вотье заговорить и показать свое истинное лицо. Удастся ли ему это? Несомненно, этот несчастный очень умен. Но в таком случае он не зверь, как с ужасом думают все присутствующие. «Зверь» начинал очень интересовать Даниель...

А что означал этот нечеловеческий крик, который вырвался у несчастного, когда один из его лучших дру­зей по институту обвинил Вотье в попытке убийства, со­вершенной несколькими годами ранее? Это был не только крик бессильной ярости, иначе у присутствую­щих не пошел бы мороз по коже. И сама Даниель так не содрогнулась бы — было в этом крике еще и отчаяние от непереносимого нравственного страдания. А как только «зверь» начал страдать, она стала его жалеть...

Быстро отправив телеграмму, девушка заняла свое место рядом со старым другом как раз в тот момент, когда вызвали первого свидетеля со стороны защиты. Это была пятидесятилетняя, еще стройная женщина в элегантном черном костюме.

—     Мадам,— обратился к ней председатель,— как бы ни тяжело вам было находиться здесь, суд просит вас собраться с силами и рассказать все, что вы знаете о своем сыне. Вы не можете не знать, мадам, что сви­детельство матери имеет первостепенное значение.

—     Я знаю, господин председатель,— ответила Симо­на Вотье дрожащим от волнения голосом.

—     Суд слушает вас...

Глава 3 СВИДЕТЕЛИ ЗАЩИТЫ

—      Господин председатель, мне нужно было сделать большое усилие над собой, чтобы прийти свидетельст­вовать на процессе по делу моего сына, который на­всегда останется для меня маленьким Жаком. Должна сразу признать, что этот до крайности впечатлительный и нервный ребенок, кажется, совсем не был счастлив в течение первых десяти лет своей жизни в нашем доме на улице Кардине. Хотя понимать его в ту пору было почти невозможно, но я догадывалась о глубине его ду­шевных страданий. Муж — он был самым образцовым отцом — также страдал вместе со мной. Чтобы облег­чить жизнь нашему несчастному ребенку, мы делали все, что было в человеческих силах. Мы доверили его воспитание институту в Санаке только после того, как сами испробовали все средства. Я была в отчаянии от того, что он уезжает, но мое горе облегчилось при мыс­ли, что мсье Роделеку, может быть, удастся вывести ребенка из мрака.

—      То есть мсье Вотье и вы доверяли мсье Роделеку?

—      Поначалу да... Побывав в Санаке через год после отъезда Жака, я была поражена необыкновенными его успехами, но одновременно меня убило поведение мо­его сына при встрече. Это было ужасно. Свидание про­исходило в присутствии мсье Роделека, высказавшего перед тем восхищение редким умом моего сына. Я была счастлива, когда открылась дверь и появился Жак. Он изменился— сильно вырос, плечи стали широкими. Он держался прямо, с гордо поднятой головой. Меня уди­вило то, что он сразу направился прямо ко мне, без трости, уверенно, как если бы он меня видел или слы­шал мой голос. Его спокойная, уверенная походка бы­ла почти такой же, как у нормального ребенка. Не ве­рилось, что этот повзрослевший мальчик был тем же самым ребенком, который год назад и шагу не мог сде­лать, чтобы на что-нибудь не наткнуться.

Я была так взволнована, что едва могла протянуть руки ему навстречу... прижала его к груди и заплака­ла, но он сразу напрягся, стал отбиваться, словно хотел вырваться из материнских объятий. Отвернулся от ме­ня. Я была в панике. Мсье Роделек пришел на помощь, быстро взял его руки в свои, делая на них знаки и го­воря: «Послушай, Жак! То, что ты делаешь,— нехоро­шо! Наконец-то тебя обнимает мать, которую ты так долго ждал и о которой я часто тебе рассказывал». Лицо сына не дрогнуло. Тогда мсье Роделек взял его правую руку и поднес к моему лицу, чтобы он при­коснулся к нему. Никогда не забуду это ощущение... дрожащая рука против воли погладила мой лоб, спу­стилась по носу, обвела губы и застыла на щеке, по ко­торой текла слеза. Жак как будто удивился и поднес влажный указательный палец к губам, словно пробуя мои слезы на вкус. Его лицо исказилось, и он издал ужасный вопль. Тот самый вопль, с каким он раньше каждый раз встречал меня дома, когда я заходила к нему в комнату. Я ослабила объятия, он этим восполь­зовался и бросился из приемной. Я так опешила, что не могла говорить. Мсье Роделек подошел ко мне со словами: «Вы не должны сердиться на Жака, мадам. Он еще не очень хорошо понимает, что делает». Помню, я его спросила тогда: «Мсье, я и впредь буду слышать этот крик? Это все, что он может сказать матери после года занятий с вами?» Мсье Роделек ответил мне с не­возмутимым спокойствием, как если бы он считал свой ответ совершенно нормальным: «Но ведь он, мадам, сов­сем не знал вас, когда жил дома».

В тот момент я поняла, что сын не только никогда не будет меня любить, но что в этом институте сделали все для того, чтобы оторвать его от семьи. Этот мсье Роде­лек навсегда украл у меня сына. Да, теперь я уверена, что его сильное и пагубное влияние было долгим. Если бы в Санаке дали себе труд по-настоящему привить не­счастному ребенку нормальную любовь к матери, воз­можно, он не оказался бы сейчас на этой позорной скамье.

—      Ничто не мешало вам, мадам,— сказал председа­тель,— забрать сына после первого же приезда в Санак, если его воспитание показалось вам опасным.

—     Все мне мешало... Прежде всего успехи, явные ус­пехи в умственном развитии Жака: я всегда считала и буду считать, что члены братства Святого Гавриила ис­пользуют превосходные методы в работе с несчастными. Мне не нравится только нравственное влияние, которое оказал на Жака мсье Роделек, посчитавший, что он лично должен заниматься с ним. Я должна была дать возможность сыну закончить трудную и необычную его учебу. После этого у меня было намерение его забрать. Таким образом, я тогда пожертвовала материнской лю­бовью ради интересов своего ребенка. Еще раз я пове­рила в мсье Роделека, который сказал при моем отъез­де в Париж: «Дайте мне его убедить, мадам. Когда вы вернетесь сюда в следующий раз, вы увидите, что сын полюбит вас. Это очень чувствительная душа, потрясен­ная первым непосредственным контактом с матерью, о которой я ему столько рассказывал и которую он ждал с волнением, смешанным со страхом. В Париже он не выделял вас из окружавших его людей, он даже не знал такого понятия — «мать». Теперь он знает. Он, должно быть, плачет сейчас в своем углу. После вашего отъезда я постараюсь его утешить. Обещаю вам, что он не заснет сегодня, не помолившись за вас».