Ги Декар - Зверь

—       Вы знакомы с директором института в Санаке мсье Ивоном Роделеком?

—       Побывав на приеме экзаменов у Жака Вотье, я посчитал долгом лично отправить письмо мсье Роделеку и поздравить его с замечательными — скажем даже, не­обыкновенными— результатами. Мсье Роделек ответил мне и пригласил побывать у него в институте. Я отпра­вился туда вместе с двумя коллегами с естественнона­учного и юридического факультетов. Мы были восхище­ны применяющимися там методами. Я и мои коллеги вернулись из Санака с редким ощущением того, что мы наконец встретили гениального воспитателя. Невозмож­но рассказать, сколько терпения нужно было мсье Роделеку, чтобы применить на практике свой метод, в сущности экспериментальный, выводя своих подопеч­ных из глубокого мрака, в который они погружены с рождения.

—     Мсье Роделек высказывал вам свое мнение о Жа­ке Вотье?

—        Он считал, что Жак Вотье, девятнадцатый по счету слепоглухонемой из воспитанных им за пятьдесят лет, намного превосходил способностями всех его преж­них учеников. Он его очень хвалил и даже спросил меня в тот день: «Что подумали бы на факультете, если бы этот девятнадцатилетний юноша стал известным писа­телем?» Помню, что я ему ответил тогда: «Это было бы удивительно, но есть ли у него для этого способности?» Мсье Роделек без колебаний заверил: «Есть». Появление три года спустя «Одинокого» подтвердило, что директор института не ошибался.

—    Можно узнать ваше мнение об этой книге?

—      Если смотреть на нее с точки зрения психологии слепоглухонемых от рождения, то эта книга во всех от­ношениях замечательная. Она хорошо написана. Авто­ра разве что можно упрекнуть в том упорстве, с кото­рым он изображает монстрами нормальных, окружаю­щих героя людей. Это не согласуется с принципами жизни и в особенности с бесчисленными проявлениями доброты, свидетелем которых он был в течение двена­дцати лет, проведенных в Санаке.

—      Свидетель полагает, что этот роман написан че­ловеком умным и проницательным? — спросил генераль­ный адвокат Бертье.

—    Более того! — подчеркнул декан.— «Одинокий» — произведение человека неординарного.

—      Выражая благодарность господину декану Марнею,— продолжал генеральный адвокат, — давшему по­казания, авторитетность которых несомненна, я очень хотел бы обратить внимание господ присяжных на тот факт, неопровержимо теперь доказанный, что обвиняе­мый не только отдает себе отчет в малейших своих по­ступках, но и как человек исключительного ума их об­думывает. И в особенности мы хотим подчеркнуть тот факт, что не следует обманываться внешностью Жака Вотье. Что он зверь — мы не сомневаемся в этом ни од­ной минуты, сам характер преступления это доказыва­ет, но мы должны добавить, что это умный и хитрый зверь. Поэтому мы вправе заключить, что преступление, совершенное на «Грассе», заранее долго обдумывалось, было умышленным, преступник осознавал последствия.

—      Выводы, сделанные господином генеральным ад­вокатом,— сказал Виктор Дельо,— кажутся преждевре­менными. Разумеется, редкий ум Вотье не вызывает ни­какого сомнения, но нет никаких оснований считать, что он употребил свой дар на совершение преступления.

—       Суд благодарит вас, господин декан,— сказал председатель.— Пригласите следующего свидетеля.

Свидетеля вел к барьеру швейцар, так как тот был слепым.

—     Ваше имя?

—    Жан Дони.

—     Время и место рождения?

—      Двадцать третьего ноября тысяча девятьсот два­дцатого года, Пуатье.

—     Ваша профессия?

—    Органист в соборе в Альби.

—      Мсье Дони, — начал председатель, — в течение одиннадцати лет вы были товарищем по учебе и другом юности Жака Вотье в институте в Санаке. Вы сами вы­звались быть свидетелем на суде, когда узнали из га­зет о преступлении, в котором обвиняется ваш бывший друг. Вы утверждали в разговоре со следователем, что можете сообщить очень важные сведения об обвиняе­мом. Суд слушает вас.

—      Господин председатель, могу сказать, что в тече­ние первых шести лет пребывания Жака Вотье в Санаке я был его лучшим другом. Когда он прибыл в институт, я считал его гораздо более несчастным, чем сам, — я только слепой. Я мог говорить и обладал очень разви­тым слухом. Он был моложе меня на три года. В тече­ние первого года директор института мсье Роделек за­нимался с ним только сам, а потом вызвал меня и ска­зал: «Я заметил, что ты интересуешься успехами своего младшего товарища и что ты добр к нему. Поэтому те­перь, когда он знает дактилологическую азбуку и алфа­вит Брайля, вы будете вместе гулять, играть и даже за­ниматься, потому что он уже освоил различные способы общения». Начиная с этого дня я стал в некотором ро­де ближайшим помощником мсье Роделека, и так про­должалось в течение шести лет, пока Жак не достиг семнадцатилетнего возраста. Тогда меня заменили той, которая через шесть лет вышла за него замуж. Должен сказать, что прибытие Соланж Дюваль с матерью про­извело дурное впечатление в институте, где до тех пор не появлялась ни одна женщина. Хотя я убежден, что директор, мсье Роделек, пригласил Соланж Дюваль с самыми лучшими намерениями.

—       Какое впечатление произвела тогда на вас Соланж Дюваль?

—       Лично на меня — никакое, господин председа­тель. Но я знал от товарищей, глухонемых, которые мог­ли ее видеть, что она была очень красивая девушка. Единственное, что мы, слепые, могли отметить — ее при­ятный голос. Но по некоторым интонациям — слух нас никогда не обманывает — можно было почувствовать, что за этой внешней мягкостью, которая могла ввести в заблуждение зрячих, скрывались железная воля и го­товность идти на все...

—      «На все» — что вы под этим подразумеваете? — спросил Виктор Дельо.

—    На брак с Жаком Вотье,— ответил свидетель.

—     Это дает основания предполагать,— заметил пред­седатель,— что чувство Соланж Дюваль к вашему това­рищу было искренним, когда она выходила за него за­муж. Ведь оно было у нее на протяжении многих лет?

—      Я в этом не так уверен, как вы, господин пред­седатель.

—    Что имеет в виду свидетель? — спросил его Дельо.

—     Ничего... или, точнее, по поводу этого деликатно­го пункта я хотел бы оставить свое мнение при себе.

—      Мсье Дони,— вмешался председатель,— вы сами захотели выступить в качестве свидетеля, и суд вправе ждать от вас точных, а не двусмысленных показаний. Высказывайтесь до конца.

—     Я действительно не могу, господин председатель. Жак все же был моим товарищем и, я сказал бы даже, моим протеже в течение многих лет.

—       Вы поклялись говорить правду, всю правду! — сурово сказал председатель.

—     Ну, будь что будет! — поколебавшись, сказал сле­пой.— Соланж Дюваль, к двадцати годам уже сложив­шаяся девушка, не могла любить Жака Вотье — сем­надцатилетнего неопытного мальчика. Я уверен в этом!

—     Вы можете доказать это суду?

—       Да, господин председатель: она сама мне много раз в этом признавалась.

—     Мсье Дони, обращаю ваше внимание на ответст­венность, связанную с подобными утверждениями.

—       Я осознаю всю ее меру, а также отдаю себе от­чет в том, что сейчас скажу. Мы с Соланж были одно­го возраста. Она знала, что в институте я был лучшим другом Жака. Поэтому она говорила мне некоторые ве­щи, которые никогда не осмелилась бы сказать мсье Роделеку или матери. Конечно, она испытывала глубо­кую нежность к Жаку, но до любви было еще далеко.

— А он? У вас было впечатление, что он любил эту девушку?

—      Трудно утверждать, имея в виду Жака, господин председатель. Он всегда был очень замкнутым. Никогда нельзя было знать, о чем он думает. Тройной недуг уси­ливал его скрытность, но я не решился бы сказать, что Жак мне всегда казался хитрым. У нас, незрячих, есть особое чутье, которое позволяет нам догадываться о настроениях окружающих, незаметно для них улавли­вать самые интимные их чувства. Их физический облик не вводит нас в заблуждение. Мы легче догадываемся об их моральных страданиях, потому что наше погру­женное во мрак сознание более сосредоточено.

—     Однако,— сказал Виктор Дельо,— вы ведь никог­да не слышали голоса слепоглухонемого Жака Вотье!

—     Вы забываете об осязании, господин адвокат! Вы и представить себе не можете его выразительную силу... После шести лет, проведенных вместе, я знал Жака Вотье наизусть. Мы «разговаривали» руками: его душа была для меня открытой книгой.

—     Вы же только что нам сказали, что никогда нель­зя было знать, о чем он думает,— заметил председа­тель.— Вы противоречите себе.

—      Нет, господин председатель! Я знаю, что говорю: именно потому, что только мне одному была доступна замкнутая его душа, могу утверждать, что некоторые вещи Жак скрывал от меня сознательно. Человек, спо­собный быть до такой степени скрытным в раннем воз­расте, впоследствии может быть способен на многое. Он, впрочем, и доказал это в Санаке спустя несколько ме­сяцев после того, как я перестал с ним заниматься. Факты, о которых я попытаюсь рассказать со всей прав­дивостью, и заставили меня попроситься в свидетели. Услышав их, суд поймет, почему я не удивился полгода назад, когда узнал из газет и по радио, что мой быв­ший протеже обвиняется в убийстве. Я долго колебался, прежде чем принять тяжелое для меня решение, кото­рое может серьезно отразиться на мнении присяжных. Из Альби в Париж к следователю я решил ехать только после того, как убедился, что Жак будет упорствовать в своем молчании. Для меня это был вопрос совести; должен ли я отмалчиваться, когда все думают, что Жак не способен совершить преступление, или, напротив, мне следует показать, что это была не первая попытка для обвиняемого? Долг, как бы это ни было трудно по отно­шению к другу юности, к которому я сохранил добрые чувства, обязывал меня прояснить истину. Именно поэ­тому я здесь.