Вернер Штайнберг - Современный детектив ГДР

Грисбюль скептически посмотрел на него.

— Кроме того, — сказал комиссар, проглатывая последний кусок, — мы ничего больше не знаем.

Грисбюль снова указал на бутерброды приглашающим жестом, но Гроль помотал головой. Ассистент же продолжал жевать с прежней энергией, и Гроль молча дивился тому, какое количество пищи способен поглотить этот молодой человек, на худом теле которого болтался костюм и чей цвет лица казался таким нездоровым.

Грисбюль задумался, на лбу его появились глубокие поперечные складки, в сочетании с брехтовской прической они придавали его лицу особенно напряженное выражение.

— Но почему этому Биферли, — сказал он наконец, — позвонили так поздно? Через несколько часов после убийства! Это ведь надо объяснить в рапорте!

— Во-первых, — ответил Гроль, — мы этого не знаем, а во-вторых, положитесь хоть раз на старика! — Он наклонился вперед. — Верно, Грисбюль, здесь есть темные места: кто убитый? Как он попал в Бернек? Что ему нужно было на даче? Все это, спору нет, вопросы открытые.

Пожав плечами, он снова отвалился к спинке стула, даже закинул непринужденно ногу на ногу и стал смотреть, как молодой человек продолжает начинять себя бутербродами.

— Для дела как такового, — сказал Гроль, — все это несущественно. И следователь, и прокурор — люди опытные, а удовлетворить мы должны только их, и своим рапортом вы это сделаете. Ведь открытые вопросы существа дела не меняют. Речь идет вот о чем: Маран стрелял, Маран хотел убить, он в этом признается. Он признает, что владел и воспользовался автоматическим пистолетом «вальтер», калибр шесть тридцать пять. Завтра у нас будут данные вскрытия, я уверен, что выстрел был произведен из такого пистолета. Верно, он исчез, Маран ничего не смог сказать нам на этот счет, и сотрудники не нашли оружия. Объяснение: в панике Маран потерял его или бросил, а не все потерянное или брошенное отыскивается. Может быть, какой-нибудь прохожий, какой-нибудь хулиганистый мальчишка нашел его и спрятал. Раз есть признание Марана, то все это вещи второстепенные. И хотя Маран по неблагоприятному или счастливому — как вам угодно — стечению обстоятельств убил не того, юридический вопрос тут один: умышленное убийство или неумышленное? Все остальное выяснено, и за юридические тонкости пусть борется адвокат, а он, кажется, уже нашел общий язык с Брумерусом. Вот так! — Он положил обе руки на стол, наклонился вперед, приблизив к Грисбюлю свою могучую лысую голову, и посмотрел на него: — Что нам еще нужно? — спросил он. — Ведь прошли времена, когда служащие уголовной полиции не давали себе поблажек! Мы тоже чиновники, мы планомерно продвигаемся по службе, виды у нас небольшие, и бюрократизм торжествует. Нет, Грисбюль, если розыск доставит нам еще и фамилию убитого, а он ее доставит, все будут довольны: и следователь, и прокурор! — Он широко зевнул, прямо-таки разрывая челюсти, и лишь слегка прикрыл рот рукой; другой рукой он потер свою могучую голову. Проделав эти ритуальные действия, он покосился на свое сомбреро, решил подняться и, медленно двигаясь в сторону пальто и шляпы, сказал успокаивающе: — Не бойтесь, Грисбюль! Пишите наш рапорт. Дело выяснено!

Он влез в драповое пальто и со смесью отчаяния и нежности поправил сомбреро на голове.

Грисбюль съел все бутерброды. Он скомкал бумагу и со вздохом облегчения бросил ее в корзину.

Глава пятая

1

При первом знакомстве с Зеппом Метцендорфером, рыжеволосым адвокатом, любой принял бы его за рассеянного чудака, поручать которому юридическое представительство крайне рискованно. Как мог такой нескладный во всех житейских делах, такой забывчивый, такой подчас нервный и несобранный человек успешно построить защиту, где надо тщательно и точно предусмотреть каждый ход?

Думая о нем так, случайные знакомые ошибались. Коллеги Метцендорфера, а также судьи и прокуроры знали его с другой стороны. Они ценили его как блестящего оратора, чья защита всегда основывалась на глубоком знании дела, они неизменно восхищались его поразительной памятью, молча копившей второстепенные, казалось бы, события и замечания и лишь тогда ухватывавшейся за них, когда эти второстепенные подробности оказывались важными доказательствами, они никогда не посмеивались над его порой странными манерами, прекрасно понимая, что его несобранность, его забывчивость в быту — всего лишь следствие его чрезвычайной сосредоточенности на главном.

В тот вечер, когда Метцендорфер, обремененный этим каверзным делом, вернулся из Бад Бернека, он просмотрел у себя в конторе список заседаний, назначенных на следующий день. Перечень их оказался длинным, но дела были сплошь, как он, к своему удовольствию, установил, самые заурядные. Он стряхнул со лба редкие рыжие волосы, нажал кнопку зуммера и положил список на середину стола.

Появилась его секретарша, унылая пожилая особа, которую он прямо-таки любил, потому что работу свою она выполняла с величайшей добросовестностью.

Она остановилась и внимательно поглядела на него.

— Фрейлейн Гроссе, — сказал он, — завтра я не приду в контору. Мне надо поломать себе голову над делом Марана. Я должен найти какую-то линию. Сперва я думал, что это будет просто. Я убедился, что это не так просто. — Она ничего не ответила. Он ласково продолжал: — Мне пришлось, как вы знаете, оставить свою машину в Бернеке. Возможно, что я решу поехать за ней завтра. Будьте так любезны, соберите все документы по этому списку и передайте их моему заместителю. Это простые дела, все сводятся к отсрочке. Он разберется. — Метцендорфер помедлил: то, что теперь предстояло сказать, было ему неприятно. — И если бы вы согласились его известить… Вы же знаете, он не очень-то обрадуется.

Фрейлейн Гроссе это знала: чтобы ознакомиться с делами, заместителю придется пожертвовать вечерними, а то и ночными часами; первая его реакция бывала обычно бурной. Она сказала:

— Все сделаю, господин Метцендорфер.

Он посмотрел на нее с благодарностью.

— На вас я могу положиться, это прекрасно! — заметил он, и его слова обрадовали ее больше, чем если бы он преподнес ей букет красных или хотя бы желтых роз.

Немного позднее Метцендорфер сидел в своей квартире. Он остался холостяком. С женщинами, считал он, слишком хлопотно, они бы его отвлекали. Сейчас он мельком подумал о Маргит Маран и утвердился в своем мнении о них.

Он поднялся, достал из холодильника бутерброды, приготовленные, как обычно, его приходящей домашней работницей, вынул из буфета термос с черным кофе. Так ему было уютнее. Он сел за круглый курительный столик и стал читать бернекские протоколы, совмещая это занятие с ужином.

Протокол показаний Марана он изучал, вчитываясь в каждую строчку; на одном месте он вдруг остановился: машинально отпив кофе, он потер себе висок и уставился глазами в пространство, как будто увидел что-то диковинное в этой темной комнате, освещенной только настольной лампой. Он снова заглянул в протокол и закусил сбоку нижнюю губу.

Затем он поднялся, подошел к стенному шкафу, достал бумагу и карандаш и начал что-то чертить. Он пытался восстановить в памяти расположение дачи, калитки, окна, деревьев, кустов; он что-то поправил, явно недовольный своей работой, вздохнул, взял другой листок, набросал план комнаты, где произошло убийство. Этот план он заполнил предметами, которые помнил. Он искал что-то такое, что должно было там быть, но никак не мог восстановить это в своем воображении. Он снова взял протокол, снова остановился на том же месте, потом подумал: и это тоже возможно, и это тоже возможно — и снова покачал головой. Он вел себя, как рыба, которая клюнула на наживку и пытается освободиться; от каждой такой попытки крючок только вонзается глубже и причиняет ей боль.

В эту ночь Метцендорфер не спал; ему все мерещились невероятно громко скрежещущая гравийная дорожка и тело убитого.

2

Придя на следующее утро в свой кабинет, сняв драповое пальто и любовно повесив сомбреро, Гроль увидел у себя на письменном столе телеграмму со свеженаклеенной лентой. Он прочел ее, потер свою лысину, взял телеграмму, отворил дверь в кабинет Грисбюля и остановился в дверном проеме.

Помощник удивленно посмотрел на него, поднялся и почувствовал смущение, потому что комиссар только улыбнулся и даже не поздоровался с ним. Спрашивая себя, какую ошибку он, Грисбюль, мог допустить, молодой человек вдруг успокоился: наверняка ничего страшного нет, если Гроль так улыбается.

Наконец Гроль протянул ему телеграмму.

Грисбюль пробежал ее глазами и посмотрел на комиссара.

Лишь тогда тот сказал:

— Теперь вы можете писать ваш рапорт, Грисбюль. Мы знаем, кто убитый, а даму надо будет допросить дополнительно.