Семеро с Голгофы - Энтони Бучер
1. Подготовка к убийству
«atha nalopākhyānam. brhadaCva uvāca».
«Здесь начинается сказание о Нале, говорит Брихадавша», – почти автоматически перевел Мартин. Теплого весеннего воздуха, проникающего в аудиторию сквозь открытые окна, было вполне достаточно, чтобы отвлечь его внимание от «Махабхараты».
Доктор Эшвин тяжело поднялся из-за стола и, декламируя вступительную шлоку[6], начал вышагивать по кабинету. Звучный голос постепенно набирал высоту, что вполне соответствовало как внушительной фигуре чтеца, так и великолепию санскритского стиха.
Мартину искренне хотелось целиком сосредоточиться на переводе. Будучи единственным во всем университете слушателем, впервые приобщающимся в этом учебном году к санскриту, он должен был держать марку. И тем не менее мысли его настойчиво убегали в сторону. Днем предстояла репетиция. Удастся ли ему уговорить Дрексела, чтобы тот заставил Пола изменить интонацию предсмертного монолога? Где кончаются права переводчика и начинаются права режиссера? А тут еще вечерний прием в честь доктора Шеделя. Какого черта он позволил включить себя в комиссию по приему гостей? У него и без того…
– Говоря это, король отпустил лебедя, – перевел он.
– Сказав это, – поправил его Эшвин.
Через полчаса Эшвин отложил текст и сел на место.
– Ну что ж, отлично, мистер Лэм, – резюмировал он. – Как вам первое знакомство со стихотворным эпосом на санскрите?
– Замечательно, – ничуть не кривя душой, откликнулся Мартин. – Удивительная мелодика.
– Во всей мировой литературе, – подхватил Эшвин, – есть только три стихотворных размера, которые даются мне в чтении без малейшего напряжения, – английский свободный стих, гекзаметр у греков и римлян и шлока. – Подобно всем высказываниям Эшвина ex cathedra, это прозвучало в высшей степени авторитетно и с полной уверенностью говорящего в своей правоте. И в том же стиле, без малейшей перехода, он осведомился: – Ну что, какие-нибудь интересные детективы вам в последнее время попадались?
Разносторонние интересы доктора Эшвина чаще всего приводили Мартина в некоторое смущение. С необыкновенной легкостью он мог перейти от жесткой критики Вергилия к экстравагантным восхвалениям Огдена Нэша, лучшего, по его мнению, поэта в нынешней американской литературе. Вот и сейчас внезапный скачок от версификационной метрики к детективным романам несколько обескуражил Мартина.
– Интересные – пожалуй, – ответил он, – но хорошими их не назовешь. Чудовищная современная версия «Эдвина Друда», где принцесса Паффер оказывается матерью Джаспера[7].
– Принцесса Паффер, – оживился Эвшин, – это, в моем представлении, единственная загадка в этом неоконченном романе. Все остальные сюжетные мотивы слишком очевидны, что, естественно, и объясняет столь бурные дискуссии вокруг них.
– Если они так уж очевидны, то почему же люди годами пытаются разгадать эти загадки?
– Повторяю, именно поэтому. Самое очевидное – вот что противостоит нашему тупоумному миру, предпочитающему нечто вполне возможное бесспорной истине. Это самое «вполне возможное» редко бывает полностью ложным; просто оно порождает сомнения. А истина отстоит от ошибки гораздо дальше, чем от сомнения. Миром правит moha[8]. – При этом заявлении прозвучал звонок, и доктор Эшвин поднялся со стула. – Не желаете ли пообедать со мной, мистер Лэм? – спросил он.
С облегчением освободившись от академических обязанностей, они закурили и пошли в сторону благоухающего в весенней зелени университетского городка. По дороге Мартин раскланивался со знакомыми, отмечая на лице каждого выражение легкого удивления, какое неизменно возникало, когда его видели в обществе доктора Эшвина. Они и впрямь представляли собой странную пару. Тридцатилетняя разница в возрасте, полная противоположность во всем, что касается воспитания и взглядов, очевидные расхождения во вкусах – но все это более чем компенсировалось существенным сходством в умонастроении и общей приверженностью к пиву и виски.
Именно о пиве Мартин и думал, минуя ворота Сазер-гейт, ведущие на Телеграф-авеню. Эшвин на секунду замедлил шаг и оглянулся на вход в университетский городок.
– Когда я только здесь появился, – заметил он, – на воротах был фриз с изображением обнаженных атлетов. А поскольку обнаженность эта открывала всеобщему обозрению и фаллосы, добропорядочная публика Беркли потребовала убрать фриз. Но больше всего меня порадовало другое: под этой скульптурной группой, изображающей мужчин, явно изготовившихся к началу состязания, значилось имя автора работы: Джейн К. Сазер.
Ублаженный вкусным обедом и интересной беседой, Мартин вошел в кабинет истории. К счастью, рядом с Синтией Вуд оказалось свободное место, и он его занял. Сидеть поблизости от Синтии всегда считалось большой удачей.
– Привет, Мартин, – улыбнулась она.
– Привет. Как Алекс?
– Откуда мне знать? – Голос ее прозвучал неприветливо и резко.
– Извини, я подумал, может быть, ты виделась с ним за обедом.
– Ну, так ты ошибся.
Несмотря на резкость Синтии, Мартин вполне вольготно чувствовал себя на жестком деревянном стуле и смотрел на нее с явным удовольствием. Одного присутствия Синтии было вполне достаточно, чтобы избавиться от тоски любых учебных занятий. Совсем еще девчонкой Синтия решила, что должна выглядеть иначе, чем другие, и вполне преуспела в этом намерении, почти не прилагая к тому усилий. Естественный рост организма сам по себе способствовал решению задачи куда надежнее любых сторонних средств. Она не пользовалась косметикой, и в результате ее черные ресницы, белые щеки и полные алые губы выглядели значительно более эффектно, нежели тому могли содействовать тушь или губная помада «Макс Фактор». Среди сверстниц лишь ее грудь всегда напоминала Мартину о разрезанном пополам гранате, этом удивительном украшении девушек (в самом широком смысле) из сказок «Тысячи одной ночи»; он почти не сомневался, что, соответственно, пупок ее способен вместить целую унцию притираний. Сказать начистоту, Мартин вплел эту мысль в одно свое подражание арабскому стиху, которое, к счастью, затерялось в бумажных завалах.
– Слушай, Син, – рассеянно заговорил Мартин, – как это ты умудрилась выбрать этот курс? Славистика – довольно странная область знаний для обеспеченной девушки, собирающейся оправдать свое существование преподаванием английского языка.
Синтия пожала округлыми плечами:
– Трудно сказать. У меня был свободный выбор, и мне показалось, что поучиться у доктора Лешина будет небезынтересно.
– Ну и как?
– Да ничего, – неохотно призналась она. – Но, видишь ли, у меня есть свои причуды. Я предпочла, чтобы мне выставляли оценки на бумаге, а не на простыне.
Мартин сочувственно кивнул. Доктор Иван Лешин, наполовину русский, наполовину чех, был мужчина привлекательный и исполненный решимости использовать эту привлекательность на все сто процентов. Частные уроки, которые он давал на протяжении своей
