Параллельный вираж. Следствие ведёт Рязанцева - Касаткина Елена
— Только не ври, что мамашка дала. Уборщицам столько не платят, — Панин снова заржал, на этот раз в одиночку. Не получив поддержки, решил выместить злобу и пнул Мотину сумку. — Обокрал кого-то? Признавайся, безотцовщина.
Мотя молчал. Он знал, что отвечать нельзя. Стоит ему только произнести слово… всё равно какое… на него тут же набросятся, как уже было не раз. Но здесь, в буфете, они вряд ли посмеют, подкараулят потом, и тогда уже… Мотя вспомнил, как в прошлый раз вся шайка под руководством своих заводил играла в футбол его шапкой. Кроличья шапка. Мама купила ему на барахолке на последние деньги, после того как он месяц проболел ангиной. Шапку пришлось выкинуть, а маме сказать, что потерял. Мама долго смотрела в одну точку, а потом ушла на кухню плакать. Утром протянула Моте новую шапку, сшитую из искусственного меха, который до этого украшал ворот её старого пальтишка.
— А мне он и не нужен, я всё равно платком накрываюсь, что в нём толку. Только ты не бросай где попало, в сумку прячь.
Мотя прятал бесформенную, неказистую шапку, как только сворачивал за угол.
На этот раз предметом издевательств стала Мотина сумка.
— Пацаны, хотите мастер-класс по волейболу. — Малкин поднял сумку и подбросил её к потолку. — Стас, принимай.
Сумка летала из рук в руки, пока не прозвенел звонок.
— Ладно, пошли, — скомандовал Малкин.
— А с… с… с… этим что? — спросил заика Кутёмов, вращая сумку над головой.
— Дай сюда, — Панин выхватил сумку и ухмыльнулся. — Этому дерьму место в унитазе. Пусть ищет в тубзике… женском, — заржал, обнажая кривые зубы. — Айда за мной!
— Не, я на урок, у нас контрольная! — Малкин затолкал в рот остатки сосиски и вышел из буфета. Остальная братия двинулась за Паниным в конец коридора. Мотя поплёлся следом.
В дверях женского туалета Панин столкнулся с Анитой Ченг. Невысокая, но статная Анита, дочь корейского дипломата, бросившего семью по причине рождения дочери, а не сына, выделялась своей экзотической внешностью. Эта особенность почему-то вызывала особое уважительное к ней отношение.
— Ты куда прёшься? — строго спросила Анита, перегораживая проход Панину. — Ничего не перепутал?
— Нет, хочу вот это смыть, — Панин брезгливо поднял Мотину сумку за лямку и скривился.
— Так иди в мужской и смывай свой портфель там.
— Ты чо, Нитка, это же не мой.
— А чей?
— Да вот этого шкета! — кивнул Панин в сторону Моти. — Не хошь, чтоб я заходил, на, сама выброси, только руки не забудь после этого вымыть.
Анита строго посмотрела на вжавшего голову в плечи Мотю.
— У тебя, Панин, ума так много, что девать некуда.
— А то! — осклабился кривозубый.
— Давай, — Анита выдернула сумку и подошла к Моте. — На, — протянула, — а ты, Панин, если ещё будешь травлей заниматься, я тебя на классный совет вызову и пропесочу. Подпорчу тебе полугодие неудом по поведению. Понял меня?
— Понял, товарищ староста класса, — откозырял Панин и, махнув рукой, побежал на урок.
Когда всё сущее собирается в одну точку и мерцает высоко в ночном небе, словно она — есть результат деления звёздного числителя одной половины Вселенной на знаменатель другой, тогда легко представить, как безмятежно ты сидишь на берегу реки, а мимо медленно проплывают трупы твоих врагов. Всех тех, кто считал тебя мусором, пылью, ветошью.
После случая с портфелем и заступничества Аниты издеваться над ним не перестали. Но теперь всё было по-другому. Он перестал прятаться. На насмешки не реагировал, от подзатыльников уворачивался. Сдачи не давал, лишь плотнее сжимал зубы и копил злость. Когда-нибудь он ответит. Он ещё не знал, когда и как, но рано или поздно накопившаяся ненависть найдёт выход. Обязательно. А пока он просто сидит на берегу, ждёт и улыбается своим мыслям и фантазиям.
Она удивительная. Узкий прищур глаз, вихрастая чёлка, скуластое лицо. Глаза такие узкие, что почти невозможно разглядеть их цвет, но он знает — они чёрные. Ему нравится думать о ней, сразу охватывает упоительное, окутывающее теплом и томлением чувство.
Это произошло не в тот день и не двумя днями позже. Возможно, на третий, когда они встретились в коридоре, случайно пересеклись на перемене, она шла в спортзал, он — в библиотеку. Ему был подарен поцелуй. Не физический, духовный. Она подмигнула ему, совершенно точно подмигнула, сомкнув на миг узкий просвет век. У него остановилось дыхание.
Он вдруг полюбил перемены и теперь ждал их с нетерпением: бродил по коридорам в надежде на новую встречу, торчал перед доской с расписанием уроков, изучая, прикидывая, в какой кабинет отправится 9 «Б», и подкарауливал у дверей. Прошла неделя, но ему так и не удалось её увидеть. Потом он узнал, что она болеет, а ещё через неделю начались каникулы, и он перестал ждать.
Встреча любит случайность.
Лето тянулось улиткой. Он просыпался рано, но сразу не вставал, слушал, как копошится в прихожей мать. Вставал, когда дверь за ней захлопывалась, завтракал чаем и куском батона, потом выходил во двор, садился на скамейку и наблюдал, как неповоротливые голуби бродят в поисках завтрака на чисто подметённом тротуаре. Целыми днями он прозябал в одиночестве и находил в этом удовольствие, подолгу гулял, любуясь ломаной линией горизонта, а вечерами перед сном, лёжа в постели, мечтал. О ней. Вспоминал их встречу. И её весёлый прищур.
У него не было и тени сомнения, что он ей нравился. Иначе зачем она ему подмигнула, зачем вступилась? И чем больше он думал, тем больше убеждался в правоте своего убеждения.
Думать так было приятно, и он думал, думал, думал о ней, о возможной близости, о степени обладания. О том, чего бы ему хотелось с ней сделать и до каких пределов дойти. Хотелось поцелуя. Настоящего, физического, с «языком». Он не умел, не знал, как это делается. Видел в кино. И представлял, как в кино: что берёт её за руку, она вздрагивает и смущённо опускает глаза.
Он чувствовал нарастающее возбуждение, которое начиналось с покалываний в кончиках пальцев, и представлял дальше. Как прижимает её к себе, как маленькие, словно теннисные мячики, грудки упираются в него острыми сосками. От этой мысли между лопатками пробегал озноб.
Она сама его поцелует. Да. Раздвинет ему губы острым языком и вопьётся, как змея, и он будет пить сладкий яд её любви. Думать дальше боялся. Боялся того нервного возбуждения, которое трудно усмирить. Рука сама лезла под одеяло, щупала набухшую твердь. Тогда он вставал и шёл на кухню, долго пил из урчащего крана холодную воду, делал двадцать приседаний и, успокоившись, возвращался в постель.
Она снилась ему почти каждую ночь. Но тот сон был особенный. Она дразнила его, показывая свой маленький острый язычок, манила тонкой рукой, и он, как зачарованный, шёл к ней, пытаясь ухватить трепетную руку.
Её точёные скулы отливали полированной бронзой, а губы изгибались в многообещающую улыбку. В какой-то момент ему почти удалось поймать извивающуюся руку, но резким движением она сбросила тонкие бретельки платья и осталась в белом нижнем белье. Предельно узком, рассекающем бёдра и стягивающем вместе миниатюрные шарики груди.
Она медленно поворачивалась, давая себя рассмотреть в покадровом воспроизведении. Подмышечные впадины, вогнутость спины, параболу нижних рёбер, стройные атлетические ноги. Матовую смуглую кожу живота, ослепительный треугольник белого шёлка и малый скруглённый просвет прямо под ним.
Его разбудил стон. Он вылез из-под одеяла и пошёл на звук голоса.
Через час мать увезли в больницу. Мотя долго стоял у окна, всматриваясь в безликую серость утреннего пробуждения. Он ненавидел эту жизнь и в особенности это утро. Оно отнимало самое дорогое, что у него было, ничего не давая взамен. Если мама умрёт, то и ему в этой жизни делать больше нечего.
Денег не было. Их никогда не было, даже когда мама была здорова. Они и тогда еле сводили концы с концами, а теперь и подавно. Теперь к прочим расходам прибавились расходы на лекарства. А ещё маме требовалось усиленное питание. Спасти положение могли бы накопления на чёрный день, но их не было. Откуда? Они всего лишь жалкие обитатели проссанного подъезда многоквартирной хрущёвки с запахом мертвечины из подвала. С окнами, выходящими на двор, засранный собаками, с мусоркой, обсиженной крысами и облюбованной брошенными домашними животными.
