Здесь, в темноте - Алексис Солоски

эта правда может оскорбить. Они пригласили меня. Они нуждались в критике. Им надлежало быть лучше, мощнее, правдоподобнее. Они не справились. И вот я здесь, чтобы сказать им об этом, в надежде заполучить должность главного критика журнала с помощью колкостей и порицания.

Вакансия открыта вот уже два месяца, с тех пор как Криспин «Криспи» Холт, отпрыск богатой бостонской семьи, сбежал из Принстона, как только впервые попробовал Живой Театр[2] (и немного чрезвычайно качественной кислоты), писавший для журнала на протяжении десятилетий, наконец объявил о завершении карьеры. Ходят слухи, что он отправил свое наследство в какой-то карибский офшор, где теперь мог наслаждаться воспоминаниями и случайными связями в домике в тропическом раю. Я не могу подтвердить этот слух. Криспи не обратил на меня внимания, поскольку я женщина, не имеющая диапазона в четыре октавы. Но для Роджера, моего редактора, я своего рода протеже, местная девушка, которая сделала что-то не просто хорошо, а отлично. Я была уверена, что он сразу же возьмет меня на работу. Однако он чередует мои колонки с колонками другого младшего критика, Калеба Джонса. У Калеба свежий диплом магистра драматургии, улыбка, от которой остаются шрамы на сетчатке, и понимание высокого, как у салата. А вот у меня оно есть. И еще бойкий, колючий стиль. Роджер осознает. Когда-нибудь.

Этим утром консультант, в конце концов, вручил мне стопку бумаг, и я поставила свои инициалы и подпись, затем вернула ему ручку (дома у меня есть ручки получше), вышла на тротуар и поднялась на пять лестничных пролетов в свою квартиру. Я налила себе выпить, потому что моя тетя не одобряла алкоголь и потому что в последнее время я стала пить больше – мне приходится, таблетки уже не действуют так, как раньше, – приняла очень горячую ванну, чтобы почувствовать что-то или ничего, или и то и другое сразу, запрокидывая голову, пока не погрузилась в воду по самые уши, и город стал тихим и отдаленным.

Но зазвучал звонок сотового телефона – пронзительный рингтон по умолчанию, который я так и не удосужилась изменить. Он вскоре смолк, затем зазвучал снова, долетая даже сюда. Мошенники редко звонят дважды. Я предположила, что это может быть Роджер, которому я понадобилась для окончательного обсуждения какого-то вопроса или доработки демонстрационной копии. Надо было ответить.

Капли скатывались по кафелю, пока я стояла на дрожащих ногах, прижимаясь к стене, стряхивая красно-черные пятна перед глазами, в ожидании, когда мое кровяное давление выровняется.

Завернувшись в тонкое полотенце, я направляюсь в гостиную – я живу в студии, так что, по правде говоря, это единственная комната – и лезу в сумку за телефоном. Я пропустила два звонка из журнала. Из главного офиса, не от Роджера. Я набираю номер, отвечает Эстебан, наш секретарь.

– Это Вивиан, – представляюсь я, понижая голос до готического. – Ты звонил?

– Красавица, – щебечет он. – Ты где?

– На Десятой Восточной. Брожу по прихожей в своем атласном пеньюаре, оплакивая участь женщин, лишившихся тебя.

Он смеется так, что хрусталь разлетается вдребезги. Он знает, что в моей квартире недостаточно места для прихожей. Он также знает, что у меня нет ни единого пеньюара.

– Бедная бебита, – говорит он. – Ну, тогда вот тебе утешительный приз. Какой-то мужчина с сексуальным голосом продолжает тебе названивать. О-очень сексуальным голосом.

– Ты же не дал ему этот номер? – интересуюсь я, плотнее заворачиваясь в полотенце.

– Э-э, бебита, пожалуйста! Мне кажется, я заслужил больше доверия. Хотел дать ему адрес твоей электронной почты, но он говорит, что ему необходимо пообщаться лично.

– Десять против одного, что он публицист.

– Сексуальный публицист.

– Абсурд. Невозможно. Противоречит всем законам природы.

– Может быть, бебита. В любом случае, теперь он твоя проблема.

Эстебан сообщает мне имя – Дэвид Адлер, номер телефона, который я угрюмо записываю в подвернувшийся под руку блокнот, а мои мокрые волосы заливают страницу каплями, словно слезами. Я улыбаюсь, кидаю «спасибо» и «до скорого» и только потом позволяю своему лицу расслабиться. Порывшись в куче одежды, опускаюсь в кресло, удерживая ноутбук на коленях. Ищу в своей электронной почте «Дэвид Адлер», затем повторяю поиск в папке «корзина». Без совпадений. Это означало, что он не связан ни с одной недавней пьесой или мюзиклом. По крайней мере, с теми, о которых я слышала. Должно быть, неопытный режиссер или начинающий публицист, пытающийся натравить меня на какой-то спектакль, находящийся так далеко от Бродвея, что до него даже не доехать на метро. Такое меня не интересует. Нельзя посмотреть много плохих постановок и остаться в живых.

И все же я думаю о том, что продолжает твердить Роджер. Что он предпочел бы больше сочувствия в моих рецензиях или хотя бы более теплые отношения с художественным сообществом. Он называет это операцией «Давай не будем такой упрямой сукой, ладно, малыш?». Роджер прошел тренинг по чувствительности. Обучение не дало результатов.

Тепло не моя сильная сторона. Что касается богатой палитры человеческого опыта, я нахожусь в серой шкале. Аристотель говорил, что драма – это имитация действия. Я, по необходимости, имитирую саму себя – острая улыбка, едкая шутка, бездна там, где должна быть женщина. Десять с лишним лет я позволяла себе только одну, второстепенную роль: Вивиан Пэрри, гроза актеров и городская девчонка. Я не особо хорошо играю.

Кроме тех случаев, когда я посещаю театр, хороший театр. Когда я нахожусь в темноте, в безопасном отдалении от повседневной жизни, я чувствую все это – ярость, радость, удивление. Пока в зале не зажжется свет и все снова не разрушится, я живу. Я снова узнаю себя. Мне часто снится, что я брожу по улицам Таймс-сквер, обычно под дождем, потеряв адрес театра, который должна посетить. Продолжаю искать, иду все быстрее и быстрее, когда время близится к началу представления, промокшая насквозь, поднимаюсь в один квартал и спускаюсь в следующий, просто ищу и ищу, без выхода, без конца.

Профессия театрального критика не является особенно нужной и почетной. Вот мнение П. Г. Вудхауза о рецензентах: «Их никто не любит, и это справедливо, потому что они – создания ночи». Но это единственное, в чем я хороша. Единственное, что позволяет мне выживать. И я хочу практиковать это имея больший выбор, что смотреть, а что нет; больше пространства, чтобы воспринимать искусство через слух, глаз и странный нейронный клубок и осмысливать результаты; больше возможностей чувствовать себя реальной, пусть всего лишь несколько часов. Мне давно за тридцать, я старше, чем была моя мать, когда она родила меня, и я хотела