Людмила Бояджиева - Идея фикс
Марья Андреевна пошла к местной бабке-ворожее. Та и на картах гадала, и заговоры всякие знала, и даже по фотографиям от запоя лечила. Правда, Степану не помогло. «Против воли господа не пойдешь, — вздыхала Карповна. — Мы, божьи люди, что можем? Помочь от лукавого избавиться, к Отцу нашему всевышнему душой прильнуть. А если человек в другую сторону смотрит… — Она развела руками. — Здесь, матушка, либо в Афонский монастырь идти надо, либо к Самуилке Карцумовичу». — Эти советы уже касались судьбы Анжелы. Самуил Яковлевич Карцумович имел дом на горе и частную практику. Кроме того, он был главврачом в местном психоневрологическом диспансере.
— Думаешь, Карповна, сглазили девочку?
— Сглазили, это факт. Она у тебя с малолетства на виду крутилась. Наряды всякие каверзные, песни гремучие… Все суетой жила. А теперь уж, думаю, другие дела. — Она со вздохом изучала разложенные карты. — Нехорошо масть ложится, ох, нехорошо… Уж не беременна ли дочка?
— Да нет… Они хотели, а теперь и не говорят ничего… — удивилась Марья Андреевна.
— Значит, дурное семя во чреве носит. От лукавого.
Марья Андреевна перекрестилась:
— Это в каком таком смысле?
— В смысле дурного, пагубного влияния. Уж не скажу, откуда идет, от самого ли лукавого или от человека плохого, только мало в ней света, а все тьма да тьма… И душит она ее, душит…
— Что делать-то? Или, правда, в Афон съездить? Я ж не член партии. Только в профкоме который год состою, — засморкалась в комканый платочек перепуганная женщина.
— Сходи, родимая, сходи. Не помешает. А девку свою тайком окрести. Ничего что комсомолка. Теперь многие так — душой с богом, а по словам вроде с властью. Пока у нее ангела-хранителя не будет, никакие заговоры не помогут. Мне хошь ее, хошь вон энту дверь заговаривать. Один толк.
Марья Андреевна в Афон добралась, святой Иверской иконе свечку ставила, с батюшкой советовалась, с монахами. Да все в один голос советуют: крестить дочь надо.
Анжела от таких разговоров аж позеленела. Марья Андреевна сжалась, боялась, что ударит ее дочь и станет от этого мучиться.
— Если будешь еще в мою жизнь с дурацкими советами лезть — уйдем мы с Сашкой, да так, что и не найдешь никогда, — пригрозила Анжела.
Пошли дела все хуже и хуже. Да откуда ждать подмоги-то? Сашку вдруг засудили — пластинками он вроде какими-то спекулировал, и притом валюту имел. На три года упекли. Анжела не долго печалилась. Вроде даже вздохнула с облегчением. Сразу появился возле нее другой мужчина — приезжий. Главный инженер строительства гостиничного комплекса из Ленинграда. Машина, цветы, подарки. Это при живом-то муже! Марья Андреевна не одобряла поведения дочери, а подступиться боялась — чуть заикнешься — скандал.
— Да не гони ты волну, мам! У меня муж в колонии. Я в любой момент могу с ним развестись. Вадик тоже почти в разводе. У него зарплата как десять наших и еще скоро в Венгрию в командировку долгосрочную поедет — будет там на Балатоне отель строить, — сообщила Анжела.
— Хорошо, если б так… — еле слышно то ли одобрила, то ли засомневалась мать.
Не вышло ничего у Анжелы с архитектором. Переживала она страшно, чуть ли не травилась. Потом лихо загуляла, пошла по кривой дорожке. А как же еще?! Муж сидит, вокруг ресторанная жизнь, разгул, блядство. Отдыхающие мужики косяками ходят…
Вернулся Саша… Разбирались они до утра — орали на всю улицу, вещи даже ломали. Закрывшись на лоджии, Марья Андреевна отмечала: ваза мамина голубая грохнулась… стул сломали… Хоть бы до телевизора не добрались. Хороший телевизор, цветной, «Славутич».
На следующий день, удивленная тишиной, она открыла дверь в комнату супругов. Среди всеобщего разгрома и хаоса на разложенной софе спали голубки в обнимку. Тут же валялись пустые бутылки и стоял в комнате поганый дух пьянки. Марья Андреевна тихонько открыла окно и вышла.
Зажили по-прежнему, не хуже других. Всякое бывало — и заработки хорошие, и новый сервант с чешской мягкой мебелью, по записи приобретенные, и даже концерты в санаториях, на которые приглашали Марью Андреевну со всей родней. А иной раз — хоть в милицию звони — крики да звон битой посуды, а уж выражения… На что Степан в загуле лихим был, но при женщинах язык придерживал.
Однажды Марья Андреевна прозрела — дочке еще и тридцати нет, а вид потасканный, вымотанный. В глазах огонек пропал, и даже в лучшие минуты ни о чем она вроде уже не мечтает. А поет хрипло, словно простуженная.
После какого-то крупного скандала в филармонии, где последние годы работала «Радуга», Анжела ушла из ансамбля. Не хотела стоять на подпевках у другой — молоденькой и наглой. Наглой оттого, что маячил за ее спиной солидный патрон. А Сашка — остался. У него пошла своя жизнь. Марья Андреевна устроила дочь к себе в санаторий в клуб — массовиком. Но веселиться Анжела разучилась, ходить на ушах перед отдыхающими не смогла. Обосновалась в библиотеке, где и просидела до сорока лет, читая взахлеб все то, что, оказывается, давным-давно написали всякие умные люди со скучным названием «классики».
С Сашкой они больше не дрались, даже не ссорились. Когда он сообщил, что хочет развестись по причине любви к другой женщине, Анжела согласие без всяких возражений дала. А на прощанье, закрывая дверь за уносящим чемоданчик Сашей, еще сказала ему вслед: «Уж ты прости меня».
Это ее-то прощать?! И что тюрьму его пережила, скандалы-пьянки терпела, что осталась теперь одна — увядшая, погасшая. А он — с молоденькой француженкой, заехавшей в город отдохнуть, отбывал теперь в Европу. Сорок лет для мужика — самый расцвет. И внешность у него видная, и манеры как раз для обольщения подходящие: то строг и задумчив, то песни поет и в глаза заглядывает: «Ты у меня одна, словно в ночи звезда…» У него, значит, новая жизнь, а у Анжелы — конец всему.
Однажды светлым сентябрьским утром Анжела пришла домой рано. Было воскресенье — Марья Андреевна еще не вставала. Дочь опустилась на коврик возле кровати, поцеловала ее в щеку и сказала: «Я окрестилась, мама. Теперь у меня другое имя — Анна. И вся жизнь — другая». При этом она улыбалась светло, ясно.
Вот уж и не ждала радости, а бог дал! Как же славно они зажили! Пенсия у Марьи Андреевны маленькая. Еще щенок дворняжий в здоровую псину вымахал и все время голодный. Зарплата у библиотекаря тоже незавидная. Но ведь не голодали же — вполне достаточно питались. И на душе — тишь да благодать. Полдня Анна в читальном зале сидит, а полдня — в церкви. Детский хор собрала и песнопения с ними разучивает. По субботам и воскресеньям во время службы пение в храме звучит — душа радуется. А уж по праздникам!
Ждала Марья Андреевна Пасхи. А за неделю прихватило поясницу — ни повернуться, ни подняться. Включила телевизор и службу из московского Богоявленского собора смотрела, да все представляла, что в хоре се дочь стоит, вот-вот лицо за другими мелькнуло!
— Хорошо же ты пела, дочка! — встретила мать вернувшуюся под утро Анну.
Они похристосовались и разговелись — пасхой, да куличом, да яркими, с цветными наклейками яичками.
— А я тебя сегодня на лоджию выведу — вся вишня в цвету стоит. Окошки раскрою и будем на море смотреть, старые песни вспоминать, хочешь? Утесова, Шульженко… — Анна улыбнулась. Личико худенькое, бледное, волосы пожухлые сзади в пучок собраны.
— Можно сегодня-то такое петь?
— Доброе всегда можно. — Анна тихонько напела: — «Тот город, который я вижу во сне, о, если б вы знали, как дорог. У синего моря привиделся мне в цветущих акациях город…» Я слова путаю, но ведь хорошо, правда? Так верно, что плакать хочется.
Сидней Кларк, прибывший из Америки в индивидуальный тур, остановился в хорошей, но не самой дорогой интуристовской гостинице. Однако и здесь говорили по-английски. Вначале он услышал от администратора «Вэлкам ту Крым». Потом русский осведомился:
— Впервые у нас? Не хотите присоединиться к туристическим группам? — Вполне элегантный, хорошо пахнущий мужчина метнул перед Сидом веер красочных проспектов. Тот вежливо отказался:
— Я завтра должен уехать, — и, прихватив совсем легкую сумку, поднялся в номер.
Выйдя на балкон, огляделся, пытаясь сопоставить полученные от Арчи впечатления с тем, что увидел сам. Но никакой особой дикости не заметил. И яркие зонтики кафе вдоль променада, и ларьки с вымытыми стеклами, машины приличные, люди нарядные. У гостиницы цветов полно — на клумбах и в киоске. А море огромное и синее, хоть и называется Черным.
Быстро приняв душ, Сид отправился бродить по городу. Везде царило приподнятое настроение, на лотках продавались большие, круглые, усыпанные цветными крошками пироги и раскрашенные яйца, настоящие, а также фарфоровые и деревянные. Даже в дорогом магазине в холле отеля и в киосках, стоящих вдоль набережной, среди прочих русских сувениров пестрели разрисованные яйца.
