Фридрих Незнанский - Отложенное убийство
— Андрюша, — потерянно лепетала жена, бродя по дому в расстройстве, то беспокойно смахивая пыль с полированной полочки, то без нужды поправляя ажурную скатерть, — не связывайся, Андрюша, заплати…
Андрей Николаевич презрительно молчал. Жена не имела права давать ему советы. Жена ничего не смыслила в его устремлениях. Она так и не привыкла, что в новой большой вилле мебель спроектирована дизайнером, а стены расписаны профессиональным художником-декоратором, что исключает развешивание в гостиной паутинно-кудлатых изделий макраме — самодельной радости провинциальных бабушек. Она так и не научилась готовить ничего из набора острых смелых мужских блюд, которые он полюбил — и понял, что двадцать лет совершал насилие над собой, хлебая недосоленные продукты ее кулинарной бездарности. Он прогнал бы ее, если бы не совместные воспоминания… не фотографии, на которых они сняты вместе… не общие годы молодости… а скорей всего, привычка. Поэтому ее волнение не вызвало в Масленникове ни малейшего отклика. Он добросовестно попытался переждать, пока она не замолчит; угадав, что этого ожидать не приходится, скучливо бросил: «А ну прекрати истерику» — и ушел договариваться с главным из тех, кто пытался наложить лапу на его деньги.
Лапа была большой и сильной. Она принадлежала спортсмену. Андрей Николаевич без страха, но и без глупой самоуверенности глядел своими карими глазами в его лицо. Лицо разочаровывало: оно было белесоватым, белобровым, с незначительными чертами и мелкими серыми глазками. И это — Зубр? Непохож, не тянет. С другой стороны, ражий свирепый разбойник — косая сажень в плечах — производил бы менее выгодное впечатление. Исходящая от человека с таким малопримечательным, как у Зубра, лицом жестокость оказывается неожиданной и потому — особенно свирепой.
Оглядываясь назад, Андрей Николаевич отчетливо видел, что именно по этой границе пролегал водораздел между двумя Масленниковыми. Один был человеком, любящим риск, но вполне законопослушным: это была непреложная истина, которую он знал о себе. Второй… ну, с этим вторым ему еще предстояло познакомиться. И не только ему одному… Человек не знает и половины своих скрытых, резервных способностей. Как говорится, не послужишь — не узнаешь.
— Слушай, Зубр, — отбросив церемонии, первым заговорил с ним Масленников, — я давно за тобой наблюдаю. Ты смелый человек, ты мне нравишься. Но вот в Сочи хозяйничаешь, извини, не очень умно. Ты действуешь, как дикий кочевник: напасть, запугать, ограбить, захватить золото, баб и драгоценные ткани. Но современный мир, понимаешь ли, оснащен более совершенными механизмами грабежа — экономическими. Если ты давишь на финансовый рычаг, ты добьешься большего. Хочешь, посоветую? Научу?
Было бы слишком похоже на голливудское кино, если бы Зубр сразу принял его предложение. Поломался, конечно, поизображал, что он сам с усам и ему никто не нужен. Но в конце-то концов согласился. А Масленникову только то и требовалось. Он гордился собой. Даже препятствие он сумел использовать как пьедестал — как средство возвышения.
Он постоял на вершине! Он ходил по фигурному паркету, созданному мастерами девятнадцатого века, он мылся в мраморной ванне, заполненной душистыми маслами, которые Александр Македонский покупал за горсти персидских рубинов. Он завел себе горничную из Лаоса, обученную расслабляющему массажу и прочим завлекательным штукам, и жена не возразила, потому что жена к тому времени от него ушла. Ушла без намека с его стороны, просто сделав правильный вывод, что она здесь лишняя. А прежний Масленников ушел от Андрея Николаевича еще раньше… По крайней мере, так написала в прощальной записке жена. Не ожидал от нее такой литературной изощренности; наверное, настропалилась писать за десять лет, на протяжении которых строчила вместе с детьми школьные сочинения. По форме неплохо, а по существу — чушь. Мужчина, с которым она прожила столько лет, остался прежним, просто она его никогда не знала. Не старалась узнать. Его на самом деле мало кто знает.
Следователь думает, будто Зубр — это и есть Масленников. Думай, родимый, думай! Андрей Николаевич носил между «хостинцами» несравненно более жесткое и, с его точки зрения, почетное имя: Кремень. В знак того, что от него ничего не добьешься. Если кто попытается его расколоть, добьется лишь того, что во все стороны полетят искры. А из искры, как известно, разгорится пламя…
Вот и сейчас следователю не удалось добиться от него признания. Какие-то сведения они все же раздобыли… Интересуются. Пускай интересуются. Не знают еще, что они покойники.
И, преисполненный чувства собственного достоинства, занял свое место на нижних нарах.
Люди, которых профессия заставляет постоянно соприкасаться с человеческими несчастьями, зачастую впадают в одну из двух крайностей: чрезмерный оптимизм или тотальный пессимизм. Оперативник Сочинского уголовного розыска, капитан Гиви Бедо-идзе совмещал их обе: он отличался мрачной внешностью, но веселым характером. Каждому, кто впервые видел его сливоподобный, свисающий до поджатой губы нос, его сросшиеся, будто постоянно сдвинутые, брови и маленькие, подозрительно взблескивающие из-под бровей глаза, трудно было поверить, что этот угрюмый кавказец умеет радоваться каждой детали, каждой улике, каждой зацепке, которую с его помощью получало следствие. И неизменно веселил сослуживцев, находя хорошие стороны в том, в чем, казалось бы, ничего хорошего найти нельзя.
Дело о похищении с целью получения выкупа было не первым в его практике. Около года назад случилось что-то похожее, правда, в тот раз похитили не старика и ребенка, а. человека в расцвете сил, главу фирмы, и стали шантажировать его заместителя. Не на того напали: заместитель, возрадовавшись, что начальник исчез, перевел все деньги на свой счет и вместе с любовницей начальника, которая обрадовалась возможности сменить прежнего богача на богача помоложе, бежал за пределы Сочи. Глава фирмы не имел семьи, подавать заявление было некому. Пока разобрались, что к чему, похитители, разозленные тем, что денег не получат, успели отрезать бедняге бизнесмену мизинец на ноге. Это было вроде как бы актом возмездия, правда, непонятно кому, поскольку главным виновником следовало считать заместителя.
«Мизинец на ноге — это еще пустяки, — сказал тогда оптимистичный Гиви. — Придется ему носить вкладыш в ботинке, а кто это видит? Вот если бы отрезали ухо, пришлось бы ему всю жизнь носить длинные волосы, а это деловому человеку не идет».
Таков был стандартный ход рассуждений капитана Бедоидзе. Судите сами, что в нем преобладало: оптимизм или пессимизм.
Задание, которое он получил, было нетрудным: следовало всего лишь расспросить работников сочинского таксопарка, кто из них и куда отвез старика и мальчика-подростка от шоссе возле дома Ворониных пятнадцатого февраля, примерно в десять минут двенадцатого. Судя по описанию единственной свидетельницы, говорливой женщины с неустроенной личной жизнью, это должен быть мужчина плечистый, крепкий, привлекательный (на этой детали она особенно настаивала). Высокий или нет, сказать не может: не выходил из машины. Номера она, конечно, не запомнила, но в том, что машина была желтая с шашечками, она уверена.
Крепкие, плечистые мужчины преобладали среди сочинских таксистов. Скорее даже, можно сказать, состав таксистов выглядел так, словно они водили не желтые легковушки, а большегрузные трейлеры. Наверное, это объяснялось необходимостью при случае давать бой Пьяным клиентам, которых немало в курортном городе. Относительно их привлекательности с женской точки зрения Гиви ничего сказать не мог. Зато одно он мог точно сказать: ни один из привлекательных плечистых мужчин, работавших пятнадцатого февраля, не признался, что отвозил Ворониных. В тот день работала еще женщина, однако зачем Бедоидзе женщина, если свидетельница однозначно указала на мужчину? Документов, которые помогли бы восстановить истину, в наличии не имелось: конечно, вызовы записываются, однако никто не мешает таксисту подхватить клиента на пути следования из одного пункта в другой.
— Таким образом, — докладывал капитан своей московской коллеге старлею Романовой, понурив над документами сливообразный нос, — теперь мы знаем, что желтая машина с шашечками принадлежала не таксопарку, а похитителю. Известны нам и приметы похитителя: плечистый, крепкий и привлекательный.
— А вы всех опросили, Гиви, — задумалась Романова, — из тех, кто работал в тот день?
— Всех! — в знак искренности приложил руку к сердцу Гиви.
18 февраля, вечер. Сотрудники агентства «Глория»
Театр Станиславского начинался с вешалки, а ресторан Пафнутьева — с вывески. Слишком веселый и изобретательный для того, чтобы идти проторенными путями, под разухабисто пляшущими буквами зеленовато-синего цвета «Морская свинка» он заказал повесить увитый сухими водорослями спасательный круг, откуда выглядывала свиная голова из папье-маше, очень похожая на те, что разделывали повара на кухне ресторана, чтобы нафаршировать. Внутри заведение не обрывалось от свински-морской тематики: стены, отделанные под необработанный камень, в преизбытке украшали и поросята — пластмассовые, деревянные, мягконабивные, всех размеров и расцветок, включая клетчатую, — и тельняшки с бескозырками. Скатерти в ресторане были синие — того оттенка, который англичане называют «navy blue», то есть «морская голубизна»; на каждом столике стояла широкогорлая бутылка, навевающая смутные подростковые представления о пиратском роме, а из бутылки высовывалось меню, напечатанное готическим шрифтом на бумаге, которая словно бы покоробилась от соленой воды. Все эти изыски стиля обошлись владельцу недешево, но они окупались. Мужчины смотрели на свет люстр сквозь бутылочное стекло, пробуждающее в них давние романтические воспоминания, дамы с восторгом тискали свисающих со стен поросят — это не возбранялось. Пафнутьев не зря считал себя хорошим бизнесменом и очень неплохим психологом.
