Елена Арсеньева - Проклятие итальянского браслета
– Нету, – кивнул тот. – Я здесь с самого начала, как ресторан открылся, но Викторов нету. Ни среди официантов, ни на кухне…
– Да он не из официантов и не на кухне работает, – сказала Алёна все с той же блаженной улыбкой. – Это Золотой бой.
– Да какой же он Виктор? – хохотнул охранник. – Его Сашкой зовут. Александром!
Ничего не стоит представить себе состояние Алёны в течение ближайшего времени.
Дела давно минувших дней
После этого разговора мне очень долгое время не удавалось побыть наедине с Эльвирой Михайловной. У меня создалось впечатление, что она стыдилась своей откровенности: может быть, того, что в ее тайну смог заглянуть человек, несравнимо ниже ее по общественному положению.
Она мне не сказала даже, что сын Синикки выздоровел, до меня просто дошли слухи.
Честно признаюсь, я чувствовал себя несколько уязвленным столь внезапным пренебрежением. В ответ я и сам старался держаться с Эльвирой Михайловной независимо и даже отчужденно, зато больше времени проводил с другими актерами, например с Елизаветой Петровной Ивановой, тем паче что это доставляло ей явное удовольствие. Мне казалось, она мною увлечена… Положа руку на сердце, я и сам увлекся. Никогда не встречал особы, которая так совершенно отвечала бы моему идеалу жены. Васильев – с ним я очень сдружился! – меня подбадривал, на все лады расхваливая Лизу и уверяя, что непременно сам бы посватался к ней, кабы не был давно и счастливо женат.
Репетиции «Горя от ума» продолжались. Конечно, я волновался, но у меня были предчувствия, что премьера пройдет успешно. Так и произошло. Успех был полный. Мой режиссерский авторитет весьма укрепился. И теперь можно было браться за «Чародейку», как того пожелала Эльвира Михайловна.
Что и говорить, эта пьеса многих восхитила напряженностью сюжета!
Молодая вдова Настасья по прозвищу Кума держала заезжий двор у переезда через Оку. Ее красота и приветливый нрав привлекали городской люд разного сословия: здесь можно было вволю попировать, повеселиться. Но завистливые люди нашептывали, будто знается Кума с нечистой силой, что она чародейка, потому что какой мужчина ни поглядит на нее, всяк влюбляется. Оттого и прозвали ее Чародейкой.
Однажды мимо заезжего двора проплыл на лодке молодой княжич Юрий, сын нижегородского наместника князя Никиты Курлятева. Чародейка полюбила его с первого взгляда. Но ею увлекся и сам наместник, отец Юрия…
Об этом узнала княгиня. Наушники-доносчики уверяли, что приворожила наместника Настасья. Княжич, потрясенный горем матери, поклялся убить чародейку, которая околдовала отца и опозорила мать.
Настасье стало известно, что княжич решил исполнить свою угрозу этой же ночью. Но это не испугало ее. Она погасила свет и, оставив незапертой дверь, легла в постель. При виде ее красоты княжич не смог поднять на нее руку. Настасья рассказала, что домогательства князя ей отвратительны, и призналась Юрию в любви. И он тоже не устоял перед красавицей. Они решили бежать вместе за Волгу.
И тогда княгиня решила отомстить и за мужа, и за сына, ведь она потеряла обоих из-за Чародейки. У колдуна Кудьмы раздобыла ядовитое зелье, добралась до заезжего двора и хитростью да обманом вынудила ее выпить отравленную воду. Чародейка умерла на руках Юрия, а торжествующая княгиня открыла сыну причину ее смерти. Вне себя от горя Юрий проклял мать. По приказу княгини тело Чародейки сбросили в Оку.
Тут появился князь, уверенный, что Юрий прячет от него Настасью. В порыве неистовства князь убил его. Княгиня в отчаянии выпила остаток яда и умерла. Потрясенный князь сошел с ума…
Пьеса имела успех во многих театрах, особенно провинциальных. Не было сомнений, что и в Петрозаводске она произведет сильнейшее впечатление. Эльвира Михайловна сделала правильный выбор.
Начали распределять роли. Лизе выпало играть княгиню. Конечно, по возрасту она была гораздо младше, но тут должен был помочь грим, а кроме того, роль как раз подходила к ее утонченной красоте. Куму должна была играть очень красивая, яркая и милая Розалия Станиславовна Поплавская, полька, жена ссыльного, но она заболела, и роль пришлось отдать Наталье Капитоновой. Ни особого таланта, ни красоты в ней не имелось – разбитная и грубоватая бабенка. Трудно представить, что такая женщина могла свести с ума князя и его сына! Я предложил подождать выздоровления Поплавской, однако Эльвира Михайловна воспротивилась. Она очень поддерживала Наталью Капитонову. Спорить бессмысленно – как в случае с лакеем в постановке «Горя от ума».
Осталось сказать еще, что княжича Юрия играл Карнович, а князя – Васильев. Мне бы очень хотелось самому выступить в этой острой, непростой роли, но жалко было оставлять хорошего актера, к тому же моего друга без дела.
Эльвира Михайловна настаивала, чтобы в нашей постановке мы показали всю роскошь старинной Руси, что денег на такой спектакль не надо жалеть. Губернатором, мужем своим, она вертела как хотела, а значит, покорно отворили кошельки и петрозаводские толстосумы. Были заказаны великолепные декорации: живописный задник, изображающий излучину Волги и Оки, княжеские хоромы и постоялый двор в русском стиле с тонким резным узором, а костюмы шились такие, что роскошнее не придумать.
Мы начали репетиции. С самого начала у всех стало получаться очень хорошо, кроме Капитоновой. Она была так вульгарна, так пошла… Сначала Эльвира Михайловна смотрела на ее потуги изобразить Чародейку снисходительно, но постепенно выражение ее лица становилось все более унылым и недовольным. Ее настроение очень действовало на настроение труппы. Постепенно мы начали сомневаться в будущем успехе, и все стали играть гораздо хуже, даже Лиза Иванова. А между тем до премьеры оставалось три дня…
И вот как-то утром, часа за два до того, как я должен был идти на репетицию, мне принесли записку от ее высокопревосходительства с просьбой как можно скорей прибыть в губернаторский дом.
Надо ли уточнять, что я полетел как на крыльях?
Эльвира Михайловна встретила меня в своем кабинетике и сразу перешла к делу:
– Никита Львович, по-моему, дела с «Чародейкой» не ладятся. Княгиня выходит у Елизаветы Петровны гораздо интересней и приятней, чем Настасья у Капитоновой. Невозможно поверить, чтобы князь мог покинуть такую очаровательную жену ради вульгарной бабы без малейшей изюминки.
Я едва не подпрыгнул от желания воскликнуть, что с самого начала был против Капитоновой, что сама же Эльвира Михайловна поддерживала ее, но великодушие заставило меня сказать нечто совершенно иное:
– Ну, знаете, в народе не зря говорят, мол, полюбится Сатана пуще ясна сокола!
– Думаю, – усмехнулась Эльвира Михайловна, – в Сатане все же изюминки побольше, чем в Капитоновой!
– Да что же делать? – пожал я плечами. – Мы, конечно, можем ее отставить, но тогда придется ждать, пока выздоровеет госпожа Поплавская, а это неизвестно, когда произойдет. Заметить-то Капитонову больше некем!
– Есть кем, – возразила Эльвира Михайловна решительно. – Мною!
Наши дни
Ну да, Алёне было плохо, реально плохо… Ревность и ярость в смеси с чрезмерным количеством розового вина, теперь уж совсем не казавшегося чудесным, создали в организме дивный коктейль (слово «дивный» здесь имеет садистский оттенок и выступает в качестве синонима слова «кошмарный»). Алёна даже сама не понимала, от чего больше страдает и что ее мучает сильнее: боль в разбитом сердце или тошнота. В конце концов одолела вторая. Писательница Дмитриева приоткрыла окно, легла на живот, чтобы меньше мутило, и попыталась отвлечься, вспоминая что-нибудь хорошее… ну, книжку какую-нибудь любимую, что ли. Почему-то пришел на память «Театр» Сомерсета Моэма и бессмертная фраза Джулии Ламберт: «Что такое любовь против бифштекса с луком?»
«Что такое любовь против похмелья? – грустно размышляла Алёна. – Да и не любовь это, а так… бесов тешили вместе, вот и все. Тешили, а теперь не станем. Впрочем, чего я так переживаю? Какая мне, собственно, разница, кем работает Дракончег? Да хоть ассенизатором и водовозом, революцией мобилизованным и призванным! Он что, моя собственность? Нет. Это пускай его жена переживает, что он выставляет себя голым напоказ и тискает всех, кто под руку попадется! А может, она даже и не переживает. Может, для него это сублимация. Может, он дает таким образом выход всем своим сексуальным переборам. И потом с женой безукоризненно нежный, не мужчина, а облако в штанах… Просто нехорошо, что он мне наврал… в смысле, не сказал, где работает… А что в этом нехорошего? Я бы спятила от ревности, и не было бы противоядия в виде этой кошмарной, но целебной в духовном отношении тошноты… И вообще, почему он должен мне о таких вещах говорить? Кто я ему? Да так, по сути – никто!»
Вернувшись на круги своя этих невеселых размышлений, Алёна наконец-то заснула… тошнота отступила, и сны ей являлись довольно приятные, даже, можно сказать, красивые: зеленые поляны, окаймленные белыми березами, костры, через которые прыгали парни и девушки в белых одеждах… словно кадр из фильма про жизнь каких-нибудь там русичей… потом вдруг чей-то голос произнес с кинематографическим акцентом: «Гор-рячие финские парни!» – и Алёна погрузилась в некие белые метельные вихри, из которых почему-то то и дело выступали изможденные, с фанатично горящими глазами лица чернобородых и черноволосых мужчин и некрасивых, с поджатыми губами, гладко прилизанных женщин. Причем лица возникали неторопливо, словно давали Алёне время рассмотреть себя и опознать… и во сне она развлекалась тем, что кого-то узнавала, а кого-то нет. То есть узнала она, строго говоря, одного только Якова Мойше… то есть, пардон, Михайловича Свердлова, а на остальные физиономии только махала рукой – отстаньте, мол, мы с вами незнакомы! – они и отставали покорно. Но некто – носатый, с чрезмерно светлыми, беспощадными, выпуклыми глазами (может, базедовой болезнью страдал, а не только типичной революционной чахоткой?), с твердым подбородком, большим ртом, высоченным лбом и низко нависшими дугами бровей, что придавало его лицу, обрамленному разлетевшимися волосами, не то футуристическое, не то дегенеративное выражение, задержался. Маячил и маячил, глядя на Алёну Дмитриеву так, словно размышлял, подписать ей ордер на арест или сразу, у ближайшей стенки, отправить в штаб Духонина без всякого ордера.
