Евгений Сухов - Тайга мятежников любит
Редеющий отряд уходил дальше – в наступающие сумерки…
Никто не ожидал, что произойдет такое. Вот уж действительно кунштюк. Хитрый Канторский быстро поставил себя на место беляков, на пути у которых обнаруживается разбитая телега и хладные лошадиные останки. Где груз? Могли перегрузить, могли оставить. Где оставили? Конечно, в балке…
– Работаем, мужики, – распорядился Канторский. – Строимся цепью и передаем. Ховаем в кусты. Только сильно тут не топчитесь…
Не успели перекидать и половину ящиков, как послышалось конское ржание, улюлюканье, и глазам остолбеневших чекистов предстал десяток всадников, летящих на них из-за холма! Ругнувшись, Канторский бросил под ноги ящик, выхватил «маузер». Лещинский завопил от страха. Страшно, конечно. Оскаленные лошадиные головы, дикий рев из луженых глоток. Вооружены кто чем, у одних карабины, другие шашками размахивают, у кого-то древняя уланская пика. Одеты затрапезно. Под тем, что вырвался вперед, даже седла со сбруей нет, вцепился в гриву…
– Товарищ Канторский, это не белые! – завопил Зырянов, хватая с земли карабин и дергая заклинивший затвор. Не знал Канторский и ошалевшие от страха чекисты, что их настигли крестьяне с безымянного хутора, разъяренные грабежом и гибелью сородичей. Ушел обоз, обиженные побежали в соседнее село, где распространили весть и нашли горячий отклик в сердцах земляков. Лошади паслись на лугу. Собрали все, что имелось, вооружились как могли, помчались в погоню…
Канторский бил навскидку, с обеих рук, понимая, что бежать бессмысленно – затопчут. Зырянов бросил карабин, выхватил автоматический пистолет Браунинга, стал выстреливать пулю за пулей. Лошадь взвилась на дыбы, и тот, который без седла, покатился. Еще двое, срезанные Шлеером и Лещинским, эффектно рухнули в траву. Конь свалился на передние ноги, задрожал, извергая пену. Но критическую отметку уже прошли. Победный вопль огласил поляну. Чубатый казачок в заломленном картузе махнул шашкой, и Шлеер, разрезанный до таза, рухнул навзничь. Закричал от страха Зырянов, когда иссякла обойма. Его отбросил конь, хрустнул позвоночник под копытами. Лещинский добежал до кустов, но хлопнул выстрел из берданки, и чекист зарылся в колючки. На Канторского летели две оскаленные морды – лошадиная и человечья. Вислоусый крестьянин метнул кавалерийскую пику. Канторский уклонился. Вспомнил, как увертывался в иркутской охранке от офицерских кулаков, – прыгнул вбок, на руки, перекатился, подобрал выпавший «маузер», выпустил последнюю пулю в спину «улану» – и, что отрадно, попал. Второй кувырок – еще одна лошадь промчалась мимо. Он бежал к оврагу, цеплялся за жизнь, отчетливо понимал, что шанс из ста в его положении – непозволительная роскошь. Лошадиная тень уже накрыла. Он не выдержал, закричал. Шашка рассекла воздух, раскроила лобную кость. Последнее, что увидел Канторский, – горящие глаза безымянного землепашца…
Уцелевшие прыгали с лошадей. Кто-то выхватил из ездовой сумки плотницкий топор, подбежал к торчащему из рытвины ящику, долбанул по крышке, разрубив пополам. Содержимое рассыпалось по земле. Крестьянин остолбенел, выронил топор. Груда ювелирных украшений, играющая в лучах заходящего солнца, смотрелась нереально. Как царский трон посреди сталеплавильного цеха.
– Мужики, да это же… – пробормотал «пейзанин», не видавший в жизни ничего ценнее бронзового колечка, и проглотил язык…
Его трясло, как утреннего кокаинщика. Неужели инфлюэнцу подхватил? Илья Кольцов, подтянутый голубоглазый парень, рожденный двадцать четыре года назад в семье домохозяйки Анастасии Афанасьевны, урожденной Шалимовой, и томского коллежского регистратора Кольцова, дважды недоучившийся в Томском университете, сочувствовавший эсерам и даже состоявший в их кружке, простившийся с заблуждениями и решивший посвятить жизнь «коммерческой» археологии, поднялся с полки, утерев наволочкой лоб. Отсек пассажирского вагона, отделенный фанерной перегородкой, ходил ходуном. Проплывала деревня – избы с заколоченными ставнями, по крышу заросшие бурьяном, сгоревшее строение с торчащим в небо дымоходом, старушка в рваной мешковине, стегающая лозой худую корову… Он встал, натянул на нижнюю рубаху старый гимназический френч с потертостями на локтях, потянулся было к фуражке, но передумал. Застыл, созерцая пейзажи за окном.
– Илюша, ты куда собрался?.. – Зашевелилась груда серого белья на соседней полке, выбралась мятая Даша, поискала его глазами.
– Спи, – он почувствовал раздражение. А что еще чувствовать при виде мятой женской личности, которую два часа дневного сна состарили лет на двадцать? Он поймал себя на мысли, что слишком часто стал испытывать раздражение.
– Останься, не уходи… Иди сюда… – она протянула к нему руки. Илья пересел поближе. Она обвилась вокруг его шеи, запустила пальцы под воротник выцветшего френча. Он закрыл глаза и почувствовал себя неловко. Заметалась душа. Уже полгода они любовники. Первые месяцы сходили с ума от страсти, жить отдельно не могли, с азартом первооткрывателей искали горизонтальные поверхности и находили в самых неожиданных местах. При этом он знал, что Даша Красавецкая не такая уж простая девушка, своенравная, властная (хотя и умеет прикинуться кошкой) – меньше всего похожа на наивную барышню, характерную эпохе и сословию. Потом пошли скандалы – любимые женские радости. Даже здесь, в поезде, похвальный квиетизм[8] сменялся беспричинными вспышками ярости. То ластилась, дышала в ушко, то кокетничала с молоденьким поручиком – одним из четырех офицеров, сопровождающих эшелон. Солдаты хихикали в кулак, поручик смущался, виновато поглядывал на Илью – мол, не виноват же я. В такие минуты он чувствовал себя непроходимым увальнем, шлялся по эшелону и бормотал: «Сбрось Дарью с поезда… Сбрось Дарью с поезда…»
Вот и сейчас – что она хочет? Страсти поглощающей? Он отстранил ее от себя, Даша вытянула губки, впилась коготками в спину, благо френч прочный – не порвать.
– Полежи еще, поспи, я пройдусь, дурно мне что-то сегодня…
Он вышел из отсека, плотно притворив скрипучую дверь. Вторая половина вагона являлась общим спальным местом. Отдыхающая смена, наевшись пшенной каши с репой, вела философский диспут. Фельдфебель Брыкало похмыкивал в прокуренные усы, чистил ухоженную трехлинейку. Махорочный дым стоял коромыслом. Чубатый солдатик и упитанный в годах – оба жители Новониколаевска – спорили, в честь кого назван город: святого или царя.
– Да ясный пень, святого, – снисходительно усмехался пожилой. – Святитель и чудотворец Николай, при чем здесь Николашка? Покровитель города…
– Я слышал, у всего на свете есть покровители, – задумчиво изрек рябой дядька. – Вот у тебя, Михалыч, есть, у меня, даже у жандармского ротмистра Малютина… Ну, навроде как святые.
Чубатый хохотнул:
– Блаженные то бишь.
– Ну, в общем, да, – кивнул пожилой. – Сначала причисляют к лику блаженных, а уж потом святых. Вот похмельным покровительствует святая Вивиана. Напьешься, Дерягин, – будешь знать, к кому взывать…
– А от геморроя избавит святой Фиакр, – засмеялся чубатый.
– А почему артиллеристы молятся святой Варваре? – развивал тему упитанный. – Оберегает их Варвара. Родной отец обезглавил дочь-христианку, и сей же час в него ударила молния. Вот так и стала Варьюшка опекать артиллеристов… Да кого только не опекают. Убийцам, например, покровительствует святой Юлиан Бедный, а еще Владимир Святославович – тот, что Русь крестил. Пожарным – святой Флориан…
– О святой Флориан! – манерно взмолился чубатый. – Пощади мой дом, пусть лучше сгорит дом моего соседа!
Солдаты вразнобой захохотали.
– Что, ваш бродь, – подмигнул фельдфебель солдатам, – умучила вас барышня? На воздух потянуло?
Илья смутился.
– Фельдфебель, вы бы придержали язык, а то болтаете без меры.
– Да ладно вам, ваш бродь, – не стушевался здоровяк. – Мы же по-доброму. И всячески желаем, чтобы у вас мир, совет да любовь. Вот только зря ты ее с собой взял, ваш бродь. Не ровен час, встретим комиссаров, и куда ты ее?
«Избавишься от нее, как же», – мрачно думал Илья, отправляясь дальше. Вагон для перевозки личного состава имел проход на тормозную площадку, откуда, перепрыгнув сцепку, можно было попасть на открытую платформу, увенчанную трехдюймовой полевой пушкой. Орудие держалось на цепных растяжках, смотрело под углом на встречную ветку. Борта завалены мешками с песком, за которыми сидело боевое охранение, готовое подать тревогу. В кабине машиниста еще двое (связь через сигналиста). Командир недокомплектованной роты (шестьдесят с небольшим человек – остальных повыбивали красные, защищавшие город) штабс-капитан Волынцев – плотный, широколицый, в мундире пехотного офицера и прорезиненном макинтоше – сидел на лафете пушки, набивая табаком полированную трубку. Покосился на Илью неласково, что и правильно – гражданский чужак в военном деле, да еще с бабой. Валандайся тут с обоими… Поручик, с которым давеча заигрывала Дарья, бросил на него смущенный взгляд. Совсем молодой, моложе Ильи – перед Февральской революцией окончил училище. Как же зовут его – этого «разлучника»?..
