Смерть Отморозка - Кирилл Шелестов
* * *
Жизнь в монастыре давалась Норову очень тяжело: он не досыпал, не доедал, исхудал, вечно мерз, так что у него не попадал зуб на зуб; выматывался на работе. Непривычный к деревенскому труду, он то и дело ранился, резался, сажал себе занозы, сдирал в кровь руки. Он отморозил себе пальцы на руках и ногах, но здесь на это не обращали внимания; у всех конечности были отморожены; лекарств в скиту не держали; болезни служили к умерщвлению плоти. Норову беспрерывно хотелось все бросить и уехать, но он заставлял себя остаться. Монастырские правила не распространялись на трудников в полной мере; отец Симеон делал для них послабление, но Норов наказывал себя; наказывал за то, что не испытывал чувства вины.
В ту ночь они с Даудом убили трех человек, двое из которых были безоружны. Это было смертным грехом, может быть, неискупаемым. Всю чудовищность того, что они натворили, он понимал, но вины почему-то не чувствовал. Воскрешая в памяти те события, он испытывал отвращение, боль, подавленность – но не вину. Это представлялось ему неправильным, преступным, даже порочным.
Всю жизнь его мучил жгучий стыд за совершенные им прежде проступки. Он до сих пор ругал себя последними словами, вспоминая эпизод с Виталиком; он не простил себе подлого пинка сестре; история с Лизой была его незаживающей раной. Он испытывал вину перед нелюбимым им Павлушей, за то, что мальчишка растет без семьи; перед тренером Галькой, чье письмо он так и не прочитал; перед многими другими людьми. События гораздо более мелкие, незначительные не давали ему покоя, вынуждали, в нарушение всех церковных канонов, каяться вновь и вновь. Но здесь была глухая стена.
Он пытался пристыдить себя, твердя, что он убил людей из-за денег, но внутренний голос возражал ему, что деньги тут ни при чем. Он действовал, повинуясь инстинкту, единственно возможным способом и, если бы все повторилось, он убил бы вновь.
* * *
Отец Симеон, согласно раннехристианским традициям, практиковал публичную исповедь. Собрав братию в притворе, он, подавая пример, приступал к покаянию первым. Его разрешал от грехов престарелый отец Никодим, – он был его духовником; остальным отпускал грехи сам отец игумен. Однако если кто-то из монахов просил его о личной исповеди, то отец Симеон принимал его в своей келье.
Норов присутствовал почти на всех на службах, но не исповедывался и не причащался. На расспросы отца Симеона он отвечал, что не готов. Он хотел дождаться, пока раскаяние созреет в нем, но оно все не приходило. Вместо него рос протест против монастырских порядков, а потом и усталость. Так прошло три недели, затем отец Симеон вызвал его к себе и сказал:
–Ты братию в смущение вводишь. Или делай как все, или уходи.
Норов попросил его об индивидуальной исповеди. Отец Симеон слушал его молча, и лишь когда дошло до стрельбы, прервал неожиданным вопросом: с какого расстояния был произведен выстрел и куда именно попала пуля? Подобный уточняющий характер носили и его последующие вопросы: где стоял, как стрелял, сколько раз? Исповедуясь, Норов не смотрел ему в лицо, но, привлеченный необычностью его вопросов, не удержался, поднял глаза и удивился: лицо отца Симеона утратило привычную суровость. Сейчас оно было спокойным, даже понимающим, без осуждения.
–Ты раскаиваешься в содеянном? – осведомился отец Симеон.
–Не знаю,– искренне признался Норов. – Я жалею о том, что так получилось, я надеюсь, мне никогда больше не придется в таком участвовать. Но вот что касается раскаяния,… понимаете, батюшка, я, скорее, чувствую себя виноватым за то, что не испытываю вины в достаточной степени!
Отец Симеон тяжело вздохнул, помолчал и накрыл голову Норова епитрахилью:
– Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти,…– принялся он читать разрешительную молитву.
В монастыре Норов провел еще месяц, но потом ушел, так и не дождавшись наступления весны.
* * *
Пока Норов жил в монастыре, Дауд и Салман уехали из Саратова в Москву и надолго пропали из поля Норовского зрения. Норов слышал, что они входили в многочисленную чеченскую группировку, занимались в Москве нефтью, казино, иномарками; кого-то крыли, с кем-то воевали. Рассказывали, что их видели в «Президент-отеле» и в «Украине» – тогдашних резиденциях чеченцев; ездили они на дорогих машинах, обедали в известных ресторанах.
Несколько лет спустя, уже когда Норов работал в мэрии, его нашел Салман. Он только что прилетел в Саратов, остановился в лучшем отеле и позвонил. Норов приехал к нему после работы, уже около девяти вечера. За годы, что они не виделись, Салман переменился: поправился, заматерел. Это был уже не худощавый гибкий юноша, а крепкий черноволосый молодой мужчина, с настороженным хищным взглядом исподлобья и густой щетиной на щеках. Во всей его повадке появилось нечто опасное, заставлявшее в его присутствии напрягаться.
На Салмане был хороший черный костюм, итальянские лакированные туфли и светлая рубашка без галстука. К Норову он по-прежнему обращался «дядя Паша»; теперь это звучало необычно, немного странно.
Салман рассказал, что на днях в Москве убили Дауда. Он приехал в торговый центр, в ресторане которого у него, по-видимому, была назначена встреча. С кем именно была встреча, Салман не знал, его в это время не было в Москве, он летал в Чечню, к родне. В квартиру, которую они снимали вместе с Салманом, Дауд не вернулся ни этим вечером, ни на следующий день. Его «мерседес» остался на стоянке. Тело его нашли через двое суток, оно валялось на стройке в микрорайоне. Лицо было в кровоподтеках, одежда изорвана и тоже в крови. Должно быть, его пытали, потому что обе коленки у него были прострелены. Официанты ресторана рассказали, что видели трех кавказцев, которые обедали за одним столом, разговаривая на своем языке, потом расплатились и ушли все вместе.
В баре отеля Норов и Салман просидели почти до утра; никого кроме них там уже давно не было; барменша за стойкой дремала, положив голову на руки. Они говорили мало, молча пили зеленый чай и немного виски.
Норов спросил у Салмана, знает ли он тех, кто это сделал? Салман сказал, что точно не знает, но
