Явка с повинной - Виктор Алексеевич Пронин
Десятки тысяч — эта цифра перевесила в их сознании тридцать лет предыдущей честной жизни, годы учебы, годы общения с другими людьми, годы жизни по законам, которых придерживается все общество. Они надеялись, перевалив через забор с мешком денег, тут же оказаться в некоей блаженной стране, где их ждет жизнь без забот и огорчений, где не будет для них ничего недоступного, запретного, невыполнимого. Но в своих расчетах относительно будущего они допустили большую ошибку. Как только у них появился желанный мешок денег, они готовы были заплатить все эти деньги и добавить еще две свои зарплаты за то, чтобы купить спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Преступление никогда еще не окупало себя. Зная высшую математику, основы философии и много других полезных вещей, они не знали эту простую древнюю истину.
Итак, четвертого мая — разведка. На восьмое мая назначено ограбление. Расчет прост: перед праздником в магазине должна быть неплохая выручка. Но — сорвалось. Не успели подготовиться.
Двадцать второго Сосонко получает телеграмму условного содержания. Смысл ее таков: немедленно приезжай, пора.
В предвкушении скорого богатства Сосонко приехал на такси. Ему казалось, что жизнь уже начала меняться в лучшую сторону. Проносясь по трассе Кривой Рог — Днепропетровск, развалившись на мягком сиденье, он удовлетворенно подсчитывал, сколько автобусов они уже обогнали. Тихоходных автобусов, в которых тряслись обыкновенные смертные.
Ступин отправил телеграмму, но на им же назначенную встречу не пришел. Острый приступ страха, если можно так назвать его состояние, заставил Ступина некоторое время скрываться от друга. Впрочем, вполне возможно, что, бесцельно слоняясь по городу, он скрывался и от самого себя. Как только немного отпустило, он отправился в общежитие и нашел там записку от Виталия. Тот удивлялся, недоумевал и великодушно назначал новую встречу.
Встретились вечером на переговорном пункте. Разговор получился нервный. Страх перед задуманным уже начинал менять их характеры. Оба становились раздражительными, нетерпимыми. Это были уже совсем не те люди, которые месяц назад на пирушке так благодушно шутили. Теперь, оказалось, уже не до шуток. Какие могут быть шутки, если от пота не просыхают ладони, а язык не успевает облизывать пересыхающие губы, если не проходит ощущение, что какая-то стена отгородила тебя от других людей и ты словно простился с ними навсегда... В общем, оба почувствовали: многое из того, что они ценили до сих пор, стало вдруг чужим и недоступным.
Из показаний обвиняемых
Ступин. Я думал отговорить Виталия от ограбления, но не получилось.
Сосонко. Он стал говорить, что опасность слишком велика, его может узнать кассирша — ведь он несколько раз дежурил здесь в конце прошлого года.
Ступин. Мы договорились, что я возьму на себя сторожа, а в кассу пойдет Виталий. Решили, что откладывать больше нельзя. Условились на двадцать третье, то есть на следующий день.
Сосонко. Тогда же мы прошли мысленно весь путь отхода и решили, что он достаточно надежен.
Ступин. В тот вечер, накануне ограбления, мы ели мороженое, снова и снова возвращались к задуманному. Мы бы отказались от всего, если бы для этого нашлась веская причина. Может быть, мы даже хотели, чтобы она нашлась. Но ее не было. Отказаться без причины я не мог, потому что сам первый выдвинул идею ограбления.
Сосонко. Поздно было отказываться. Мы не могли этого сделать хотя бы потому, что... чтобы не потерять уважение к самим себе. Не хотелось быть болтунами.
Ступин. Конечно, мы боялись. Я, например, очень боялся.
Сосонко. Да, было страшно. Но пришло такое чувство, что это неизбежно. Нас словно куда-то втянуло, засосало, мы не могли уже выбраться. Да и не хотели.
Ступин. Нет, никто из нас не сделал решительной попытки отказаться от преступления или отговорить другого.
Признание довольно интересное: они не могли отказаться от задуманного, потому что затрагивалось их достоинство. Как будто речь шла о профессиональной чести. У этих людей понятия о ценностях, о чести и достоинстве явно сместились, оба потеряли представление о том, чем стоит гордиться, а что лучше скрыть. Они сознательно шли на опасное преступление, но не видели в этом ничего постыдного. Страшно? Да, было страшно. Стыдно? Нет.
Ночью перед ограблением Виталий Сосонко ночевал в Днепропетровске на вокзале. Ступин не смог взять его к себе в общежитие. Да и ни к чему это было. Зачем лишние разговоры, расспросы?..
Наступило двадцать третье мая. Весь день шел теплый весенний дождь. Пахло свежей листвой, мокрой корой деревьев, сырым асфальтом, цветами. Сосонко бродил по городу и собирался с духом. Невольно присматривался к встречным милиционерам. Притомившись, шел на вокзал, пытался читать роман-газету. Ни названия, ни содержания ее вспомнить так и не смог, помнил только внешний вид. Это и понятно. Мысли его были далеко.
А Ступин провел день на занятиях. Изучал философские категории, связи личности в обществе. Товарищи по кафедре не заметили в его поведении ничего особенного. Разве что он показался им несколько молчаливее обычного. Иногда эта молчаливость сменялась нервным оживлением, которое так же быстро и неожиданно проходило. Но в общем — ничего особенного.
После занятий Ступин отправился в хозяйственный магазин и купил резиновые перчатки. Затем заглянул в галантерею и обзавелся темными очками. Он рассчитывал надеть их в последний момент. Вспомнил о зажигалке, имеющей форму небольшого пистолета. Все это сложил в хозяйственную сумку, туда же сунул старые туфли и свернутый плащ. Маскировка была продумана заранее, тщательно и подробно.
Из общежития Ступин уходил быстро, чтобы никого не встретить: он не был уверен в том, что сможет беззаботно поздороваться, легко переброситься словами, ответить на такой, казалось бы, невинный вопрос: «Куда ты собрался в дождь?» Встретились они в условленном месте около шести вечера, почти за три часа до ограбления. Молча отправились в соседний парк. Спрятавшись в укромном уголке от дождя и от людей, еще раз обсудили детали. Ступин переоделся: сменил туфли, накинул плащ, напялил шляпу. Сосонко присмотрел в мокрой траве и хотел было прихватить для пущей уверенности какую-то палку, но Ступин отговорил его, а чтобы он не чувствовал себя совсем уж беззащитным, дал ему зажигалку. Потом, подумав немного, он взял эту палку себе.
Никаких сомнений, колебаний уже не оставалось. Оба уже были настолько измотаны мыслями о предстоящем преступлении, что им хотелось побыстрее все закончить. Они словно ступили на какой-то конвейер, который неудержимо нес их к преступлению.
По дороге к «Детскому миру» опять принялись было обсуждать свои «обязанности», но
