Дэвид Дворкин - Время для Шерлока Холмса
За эти дни я почти не видел Лили, разве что пару раз и то вдалеке, но, разумеется, много времени проводил в компании рабочего, которого приставили меня охранять. Я знал, что он местный сторож, поскольку мне об этом сообщил Мориарти.
— Он отличный парень, — заявил профессор, передавая меня в руки охранника, — работал тут ещё на старых хозяев. А после того как я здесь обосновался, — продолжил он, желая продемонстрировать своё влияние даже на самых посредственных и никчёмных своих приспешников, — этот человек, Шон Хадвелл, прибыл из Солт-Лейк-Сити с инспекцией от лица старых владельцев, поскольку регулярно выполнял такую проверку, присматривая за пустующим зданием. Мои люди застали его врасплох и схватили, и Шон быстро и весьма предусмотрительно переметнулся на мою сторону.
Я неоднократно пытался завязать беседу с самим Шоном Хадвеллом, но безуспешно. Он был воплощением молчаливости; кроме того, его верность новому хозяину казалась абсолютной и непоколебимой. Это был высокий и худощавый человек, типаж американского рабочего скорее века девятнадцатого, чем двадцатого, всегда одетый в комбинезон из синей джинсовой ткани и широкополую шляпу, столь популярную в США среди рабочих всех профессий. Спереди на шляпе красовалась эмблема производителя крупного оборудования — стилизованный олень, замерший в прыжке. Сторож всегда надвигал шляпу на лоб так низко, что его глаз не было видно и даже открытая часть лица находилась в тени, поэтому я толком не представлял, как он выглядит.
Можно было подумать, что Шон знает по-английски всего три фразы: «угу», «неа» и «тихо, мистер». Я спрашивал, знает ли он о планах Мориарти, а в ответ раздавалось: «Угу». Все подробности? «Угу». Неужели его не беспокоит то, что он фактически помогает убить президента и подвергнуть опасности собственную страну? «Неа». Когда я начинал упорствовать в расспросах больше, чем Шон Хадвелл мог выдержать, то он рявкал: «Тихо, мистер!» Моя слабая надежда переманить на свою сторону этого настоящего сына Америки и обрести в нём союзника растаяла как дым, поскольку все попытки пообщаться или игнорировались им, или грубо пресекались.
Итак, меня лишили разговоров. Читать было нечего, поскольку, увы, тот роман о Средневековье, которым я увлёкся, потерялся. У меня оставалась масса времени, чтобы подумать о Мориарти, о себе, о том затруднительном положении, в котором я оказался по собственной глупости и беспечности, о Лили Кантрелл (в эти размышления я старался не слишком углубляться) и, наконец, о Шерлоке Холмсе, о том, где он сейчас и что делает. Пока что я не заметил на соляном заводе никаких следов его пребывания. Разумеется, если бы представилась возможность, он связался бы со мной, но при попытке найти и спасти меня люди Мориарти схватили бы его, и тогда злобный профессор не замедлил бы явиться и сообщить о победе. Так что я пришёл к выводу, что Шерлок Холмс не проникал в это здание и, возможно, совершенно не в курсе, где мы с Мориарти находимся. Времени на то, чтобы спастись и нарушить планы Мориарти, оставалось всё меньше, и я поддался отчаянию.
Но, даже пребывая в отчаянии, я не мог подавить в себе или проигнорировать сугубо медицинский интерес к профессору Мориарти. Судя по его поведению и словам, желание убить президента США имело мало общего с названной им причиной. Существовало множество оснований полагать, как я уже говорил и самому Мориарти, что убийством президента он вовсе не добьётся ожидаемых результатов, как случилось и после убийства премьер-министра. Блестящий ум профессора должен был предусмотреть все приведённые мной доводы против ещё до того, как они пришли в голову мне, но Мориарти отклонил мои аргументы почти с бешенством. Я читал исследования личностей убийц глав государств. Исключая редкие случаи, когда причины убийства действительно коренились в политике, чаще всего преступники были одного сорта: несостоятельные неудачники с завышенной самооценкой, которые проваливают все свои начинания и не способны толком любить и принимать любовь. Они перекладывают вину за собственную несостоятельность на общество, винят всех остальных в своих неудачах и наносят удар по высокопоставленному лидеру, обычно выбирая такого человека, которого народ обожает за моральные качества.
Хотя порой подобная картина казалась мне слишком поверхностной и в чём-то упрощённой, и пусть даже личность профессора Мориарти не совсем вписывалась в неё, я размышлял, применима ли к нему та идея, что лежит в основе данного психологического портрета. Несмотря на то что ещё в молодости он за свои научные труды удостоился учёных степеней, факт остаётся фактом: Мориарти забросил многообещающую академическую карьеру по неизвестным причинам, чтобы вести преступный образ жизни. Но даже здесь он в итоге не преуспел, поскольку Шерлоку Холмсу удалось сначала подорвать деятельность его организации, а потом и вовсе уничтожить её. Может, объяснение очень простое и навязчивая идея убивать президентов и премьер-министров не отличается от нездоровых желаний, двигавших Освальдом и Принципом[2]? Даже если так, то профессор Мориарти во многом был не похож на прочих убийц политиков, что делало его даже более опасным. Преступление наподобие того, что совершил Принцип, могло привести к краху европейской цивилизации, но то, что задумал Мориарти, может уничтожить человечество. Есть ещё кое-что. Другие безумцы утоляли свою жажду, убив одного-двух человек, и легко было бы предположить, что желание Мориарти, толкающее его на преступления, можно удовлетворить. Но, увы, на самом деле недавняя история и его нынешние планы наглядно демонстрируют, что это неутолимая страсть, и одно убийство лишь сильнее распаляет потребность убивать снова и снова. Основой его самооценки стало стремление истреблять глав государств, и думаю, что самообман — будто убийства запланированы лишь как средство получения власти — лишь усугубляет ситуацию. Мориарти, будучи не в состоянии признаться самому себе в реальном мотиве, не добившись власти, воспримет провал как повод планировать новые убийства. Каждая неизбежная неудача на пути к той цели, которую он декларирует, станет оправданием следующего преступления, и страшная цепь злодеяний может продолжаться до тех пор, пока Мориарти жив и находится на свободе.
Время тянулось за мрачным самоанализом и пугающими экскурсиями к ужасной пушке Мориарти, так что короткий промежуток времени показался мне вечностью. С каждым часом приближался момент, когда мир, возможно, сгорит в пламени ядерной войны. Вечером накануне прибытия президента в Солт-Лейк-Сити меня снова повели взглянуть на пушку. Хотя я и не понимал всех технических деталей, но по поведению рабочих, по чёткости и слаженности их движений стало ясно, что конец близок. Куча деталей, раскиданная по полу в тот день, когда мне впервые продемонстрировали смертоносное орудие, исчезла, очевидно, заняв своё место в дьявольском механизме, придуманном Мориарти. Люк в крыше был открыт, и сквозь него поблёскивали яркие звёзды запада США. Меня удивило, что даже столетие спустя Мориарти внушал некоторым фанатичную преданность, как в Лондоне в прошлом веке, поскольку эти люди явно хотели следовать за безумцем к власти или на вечные муки, пускай его тропа и ведёт через руины мира.
Будто бы для того, чтобы подчеркнуть свою преданность, несколько рабочих Мориарти, пока я в оцепенении беспомощно смотрел на них, открыли контейнер, который раньше показывал мне Мориарти, и с большой аккуратностью, используя сложную систему блоков и канатов, вытащили на свет божий большой заострённый цилиндр. Неужели этот безобидный с виду предмет и есть одно из тех страшных устройств, что держат в ужасе весь мир столько лет?
Тщательность, с которой работали подручные Мориарти, и нервные взгляды, которые они бросали на цилиндр, подсказали, что передо мной действительно ядерная бомба Мориарти.
Если я и тешил себя какими-то сомнениями относительно подлинности этого предмета — его уже полностью извлекли из контейнера, и я увидел, что по форме он напоминает орудийный снаряд, — то слова профессора быстро их развеяли. Я не заметил его появления и вздрогнул, услышав прямо у себя за спиной:
— А вот и она, доктор! — Голос Мориарти победоносно звенел. — Бомба, на которую я делаю ставку. Красивая, не правда ли?
Я повернулся к нему лицом:
— Для вас — человека, который считает прекрасными смерть и зло, — да. Но для меня этот чудовищный предмет, профессор, не более чем наивысшая точка падения, воплощение чудовищного уродства, какое вы всегда представляли, Мориарти!
Бледные щёки профессора тут же вспыхнули от гнева. Ему, очевидно, было трудно контролировать себя. Всё его тело напряглось, и покачивание бледного лица, делавшее Мориарти столь похожим на рептилию, стало заметнее.
