Надежда Зорина - Оборванные струны
— Как я тебя называла? — спрашиваю я.
Он не отвечает, молчит, тяжело вздыхает, как любимая, невозможно родная собака. Глаза заливаются тоской. Как любимая, родная собака… Ее зовут Нора.
— Как?
— Миня, Минечка, Минька, — наконец говорит он.
— Смешное имя! Но мне очень нравится, и очень тебе идет. Минечка.
Я обнимаю его — он меня обнимает.
— Ты не уйдешь? Ты меня больше не бросишь?
Я не отвечаю, молчу.
— Флер!
Не отвечаю, беру его руку, целую.
— Расскажи, как мы с тобой познакомились.
Вениамин — нет, Минечка! — перегибается через меня, достает из пачки две сигареты, прикуривает одновременно обе — какая-то старая шутка, которую я не помню? — протягивает одну мне.
— Был на редкость паршивый день, — повествовательно начинает он, выпускает дым и смеется. — Не светило солнце, не дул теплый ласковый ветерок, не пели птицы, и ничто меня в тот день не радовало.
— Нет, я серьезно! — Я тоже смеюсь, целую его в плечо, родное и голое.
— И я совершенно серьезно. День был паршивый, правда. Я шел по улице без всякой цели, просто брел, потому что домой не хотелось, и так набрел на этот бар. Решил зайти. Знаешь, я ведь даже в той части города оказался случайно.
— А вчера?
— Вчера не случайно. Вчера была годовщина нашей встречи. Вчера были поминки… — Он замолчал, глубоко затянулся и выдохнул дым. — Ну и пусть, все равно, — пробормотал непонятно и нервно — может, у него тоже двойные воспоминания? — Так вот, — заговорил он другим тоном, пересилив себя, — в баре в тот день я оказался совершенно случайно. — И опять замолчал, закрыл глаза, вспоминая.
Я тоже прикрываю глаза, не подгоняю его нетерпеливым вопросом: а дальше, что было дальше? Вдыхаю запах его кожи, пытаясь нащупать запахи того дня, смешиваю Минины и свои воспоминания в наш общий коктейль.
В баре в тот день я оказалась не случайно, совсем не случайно — я была завсегдатаем там. Приходила, и когда мне было тоскливо, и когда мне было слишком весело, и просто так. И вот вдруг увидела его за стойкой бара — он мне улыбнулся, подошел, протянул коктейль: «Вам понравится», — заиграл вальс «Оборванные струны»… Нет, конечно, все было не так, или не совсем так. Не могу вспомнить! И совсем не могу ощутить — что-то мешает. Пусть сам расскажет. Но он молчит. Задумчиво пускает дым и молчит.
— Минь. — Я трогаю его плечо — плечо вздрагивает, плечо напрягается, плечо уходит.
Вениамин резко приподнимается на локте, смотрит на меня каким-то чужим, невозможным взглядом, словно не узнает.
— Что случилось? Что не та-ак? — капризно протягиваю я, кладу руку на голую его грудь и успокаивающе похлопываю. — Так как мы с тобой познакомились?
— С тобой? Мы? — Он смотрит уже с откровенной ненавистью. — Мы с тобой не знакомились! Я с тобой не знакомился! Ты…
Я прижимаюсь к нему — он меня отталкивает.
— Уходи! Черт… Кто ты такая?
Мне обидно и больно, как если бы он ударил меня с размаху по лицу. Мне обидно и больно… Зачем он спрашивает?… Разве я сама могу ответить на этот вопрос? Мне ужасно обидно и больно. Это несправедливо! Это совершенно невозможно! Набегают слезы… Я так яростно стираю их, что царапаю себе лицо. И колочу, колочу кулаком по кушетке. Избиваемая, она воет — от боли и несправедливости. Я хочу объяснить — не могу, ни себе, ни ему не могу. Слова не подбираются, мысли ускользают, образы перемешиваются.
— Кто я такая? — ору я и опять ударяю изо всех сил по кушетке. — Кто я такая? Актриса, блистательно сыгравшая главную роль в «Эпилоге».
Он откатывается на другой край кушетки, закрывает руками голову.
— Замолчи! Флер никогда…
— Да, да! Я — актриса, а ты — режиссер, сценарист и продюсер в одном лице. Рассказывай, черт возьми, как мы с тобой познакомились!
Он молчит. Раскачивается и молчит. Я не вижу его лица. Только бы опять не заплакал! Подползаю к нему, пытаюсь оторвать его руки от лица — мне нужно видеть! Не дается. В борьбе — в безумной, страшной и невыносимо смешной — мы скатываемся с кушетки на пол. И здесь продолжаем бороться. Это похоже на игру, на смертельную схватку. Прекратить, немедленно, все равно как! Больше не выдержать! И я бью его по голове кулаком, сильно, ужасно, как если бы убивала, он выворачивается, делает какое-то непонятное для меня движение и наваливается сверху. Горлу становится больно, и нечем дышать. Я щекочу его, чтобы освободиться. Он взвизгивает, отпускает, скатывается с меня, падает на спину и заходится в хохоте. Глотнув воздуха, присоединяюсь к этому безумному хохоту. Вакханалия смеха. Мы извиваемся на полу и никак не можем остановиться. Да и вряд ли хотим — что нам делать, когда смех иссякнет? Досмеемся до изнеможения, до полной отключки — возможно, тогда получится начать все сначала.
Уснули мы на полу, в обнимку, и кто-то заботливый, добрый укрыл нас во сне пледом. Открыла глаза — лицо его было так близко, что расплывалось и невозможно было рассмотреть чер ты. Только губы, яркие, опухшие — от поцелуев или от моего удара? — кроваво краснели. Что меня разбудило? Какой-то звук. Лежала прислушиваясь, может, опять повторится? Тишина. Вениамин всхлипнул во сне, наивно, по-детски, и снова все смолкло.
Тело мое затекло на твердом полу, и рука, обнимающая, онемела. Его губы так близко, что трудно удержаться, не поцеловать, но тогда он проснется. Что же меня разбудило?
Закрыла глаза, сосредоточиваясь на воспоминании: на чем оборвался мой сон? И ничего не смогла вспомнить. Значит, сны мне не снились? Тишина и темнота под закрытыми веками. Я должна была задать ему какой-то очень важный вопрос, но забыла какой. Очень важный… Важнее, чем тот: как мы его убили?
Что же все-таки меня разбудило?
Онемевшее тело мешает сосредоточиться. Перекатиться бы на спину, поменять положение, но его рука обнимает… Я не могу ее ни сбросить, ни переложить — не могу пойти на такое предательство. Я останусь с ним навсегда.
С ним, навсегда… Почему-то мне становится тревожно от этой мысли и хочется немедленно встать и уйти — сбежать… Придвигаюсь ближе, чтобы развеять тревогу, обнимаю крепче, чтобы убедить себя: только здесь, только с ним мне будет хорошо и спокойно. Но тревога не уходит, тревога нарастает. Крепче, еще крепче обнимаю… обнимаю так крепко, что делаю больно. Вениамин вскрикивает, испуганно открывает глаза. Несколько секунд смотрит затуманенным со сна, недоверчивым взглядом, но вот узнает меня, улыбается:
— Флер.
Описав круг, мы возвращаемся к началу.
— Флер! — Улыбка его дрожит, и голос дрожит. — Флер, ты не ушла? Ты осталась?
— Осталась, — говорю я не очень уверенно.
Тревога нарастает, все нарастает, тревога обретает привкус дурного предчувствия и передается Вениамину. Он протягивает ко мне руку и боится дотянуть, боится ко мне прикоснуться, но пересиливает себя и касается плеча. На мгновение рука, робкая, дрожащая, страшно неуверенная, задерживается на этой относительно безопасной точке и перемещается к спине, невесомо, трусливо. Скользит ниже — на него уже жалко смотреть, он морщится, словно от нестерпимой боли, закусывает губу. Что он задумал? Зачем он это задумал? Рука скользит — ниже, ниже.
— Миня! — пытаюсь остановить окриком руку, но она совершенно не слушается, скользит и скользит. — Я останусь с тобой навсегда! — даю я лживую клятву — все что угодно, лишь бы остановить. Я знаю, что он задумал, он знает, что я это знаю. Зачем он вот сейчас, когда мы прошли самое трудное, хочет нас уличить в обмане? Зачем разбивает иллюзию? Было хорошо. Да, было совсем неплохо. Зачем же тогда… Рука скользит, я ничего не могу с этим сделать, рука доскользает до шрама. Рука трясется от ужаса.
— Что это? — умирая, спрашивает он.
— Разве ты сейчас только заметил?
— Нет, не только, но… Мне приснился сон…
— А мне сны не снились. — Я выхожу наконец из гипноза его руки, спокойно отвожу ее в сторону, легко поднимаюсь. — Давай лучше выпьем. — Смеюсь искусственным, пластмассовым каким-то смехом — тревога так и не проходит, он тоже смеется — невесело наше веселье.
— Давай. Да, ты права. Нет никакого смысла… Пусть будет миг.
Наливаю водки в стаканы, чуть-чуть разбавляю соком. Подаю один ему.
— За миг! — горько, с нарочитым оживлением провозглашает он.
Я не знаю, что он имеет в виду, но на всякий случай поддерживаю:
— За миг!
Мы пьем, я тут же наливаю еще. Я хочу отвлечься и отвлечь его.
— За тебя! — поспешно провозглашает он новый тост — он хочет отвлечься, хочет уйти в другую, безопасную сторону.
Мы пьем. Я желаю обмануться — он страстно желает быть обманутым. Мы врем друг другу напропалую, мы страшно возбуждаемся от этого обоюдного вранья. Теперь Вениамин — Миня, я хочу в это верить! — завладевает бутылкой, мы пьем чистую водку, без примеси сока. Он рассказывает историю нашей первой встречи, я восторженно плачу.
