Галина Романова - Цвет мести – алый
– Я хочу, – настырно тряхнула она волосами. – Ноги от каблуков болят.
– Хорошо. Пусть будет по-твоему.
Вениамин вдруг метнулся в угол, что-то сдвинул, чем-то погремел и через мгновение протянул ей ее тапочки. Те самые, которые она оставила у порога, когда переступала его четыре года тому назад в последний раз.
– Вот, надень.
– Спасибо…
Маша повертела свои бывшие тапки в руках, для чего-то приложила их подошвами друг к другу, будто размер правой и левой мог не совпасть. Но они совпали, конечно, совпали. Тапки-то были ее: белые, в голубой горох, на резиновой подошве.
– Странно… Странно, что ты их сохранил, – пробормотала она, обуваясь.
И тут же попеняла себе. Ведь не собиралась ничего ворошить, не собиралась затрагивать запретных тем, касаться затянувшихся ран, посыпáть их солью, поливать маринадом. Рыться в чужих чувствах, как в чужом белье, извлекая на белый свет что-то тайное, – не собиралась. Отчего же ее прорвало-то?
Вдруг Веник неправильно ее поймет, и тогда… ой, что начнется! А она тут по делу! Она к нему за помощью пришла! Потому что, пару дней провалявшись в тоске в собственной кровати и поразмышляв, Маша вдруг пришла к выводу, что единственный человек, который ей поможет и к которому она действительно может и хочет обратиться, – это ее бывший муж – Вениамин, теперь вот – Белов. Больше никого! Ни одного более или менее приличного человека, ни одного достойного внимания, одни сволочи вокруг нее!
Только Веник, Маринка и Алекс были для нее самыми близкими людьми. Маринки теперь нет, Алекс…
– Сахара, как всегда, не надо? – спросил, стоя у двери в кухню, Вениамин, с пониманием отреагировав на ее неожиданный испуг в эпизоде с тапками.
Он, конечно же, все сразу понял, он всегда все понимал в ней. И удивление ее, и последовавшее через мгновение ее недовольство собой.
А он и не собирался вовсе падать перед ней на колени и завывать на шекспировский манер, умоляя ее вернуться и простить его за все несуществующие грехи. Он не станет этого делать – никогда и ни за что. Он стал взрослым мальчиком. Решит так сама – он обрадуется. Но силой тащить ее обратно в свой дом – ни за что!
Да и Маша тут не за этим. Она тут по делу. Вернее, если она пришла за помощью. И он отчасти догадывался, какой именно помощи она от него ждет. Вчера он был у Горелова, подписывал какие-то нужные для следствия бумаги. Следователь и поделился с ним последними новостями. Так что Машу он втайне ждал. И сегодня утром, как всегда, выглянув с балкона на улицу и глубоко вдохнув морозный ледяной воздух, Вениамин вдруг решил, что уже через неделю она к нему явится.
Ошибся в сроках. Она явилась гораздо раньше.
Как странно на нее подействовала его новая обстановка! Она смутилась, растерялась, съежилась вся как-то. Смотрела на него долго и изучающе. Тут же замкнулась, найдя в нем что-то для себя новое. Он все, все в ней и о ней понимал.
А чего она хотела? Чтобы он и дальше жил среди засиженных тараканами стен? Ел из пластиковой посуды, набирая себе еду в мусорных контейнерах? Может, и был он прежде безвольным с ней, так это ведь от величайшей любви к ней, а не от безвольного повиновения жизненным оплеухам.
Да, пусть он всегда казался ей неудачником, да, и он – не борец, не амбициозный карьерист, и в совет директоров никогда не полезет и даже пытаться не станет на той фирме, где теперь работает. Хотя многие ему шептали, что у него есть шансы.
Зачем, если все это – не его? Ему достаточно того, что его считают опытным специалистом, идут к нему за советом, рекомендуют своим знакомым обратиться к нему за помощью. Потом, у него ширится круг клиентов, оценивших его мастерство краснодеревщика. Года через три-четыре можно подумать и о том, чтобы начать свое собственное дело с мастерскими и прочим.
Он не станет спешить. Он будет жить размеренно и неторопливо. Так, как ему всегда нравилось и нравится. Принцип: все и сразу – не его принцип.
Новая кофейная машина, сердито зафыркав, выплеснула облачко ароматного пара, и тут же густая кофейная струя брызнула в чашку. Жаль, что Маша не видит его последнего приобретения. Не то чтобы он так уж сильно кичился своим устоявшимся, налаженным теперь бытом, но все же хотелось бы, чтобы она оценила.
Помнится, незадолго до своего ухода она в запале крикнула, что ей надоела нужда, нищета и это все исключительно связано только с ним. Это его клеймо, его бич, и ему от этого никогда не отделаться. Он очень тогда расстроился. Не из-за ее слов, а в итоге последовавших за ее репликой размышлений.
Неужели Машенька права? Неужели ему никогда не избавиться от распростершейся над ним тени старого засаленного ватника, завернутым в который его и нашли?
Вениамин всегда был сиротой, но он отнюдь не был при этом идиотом и не питал никогда призрачных иллюзий, что вот-вот наступит тот прекрасный день, когда он найдет своих родителей. И они – непременно! – окажутся миллионерами. И ужаснутся, узнав, что выпало на долю их несчастного отказного ребенка. И заберут его к себе. И он заживет обеспеченной, сытой жизнью.
Он никогда не мечтал об этом. Никогда не пытался отыскать своих родителей. Если они нашли в себе силы бросить его в лютый холод на рельсы – он знать их не желает! Да и на судьбу ему грех жаловаться. Хороший детский дом, армия, потом ему помогли с институтом, с квартирой. Что у него сложилось-то не так? Ложки, которыми он ел, не были золотыми? Да, но, простите, такими ложками кушают единицы, а прочие миллионы лишь со стороны взирают. И это надо принять как должное.
В чем же тогда Маша его пыталась обвинить? В том, что он не спешит, не торопится урвать себе место под солнцем, как другие? Что довольствуется дарованными ему судьбой скромными благами и не пытается завоевать весь мир?
Ну, другой он, другой! Старательный, исполнительный, вежливый и… неторопливый.
Вениамин, чрезвычайно гордясь собой, с удовольствием открыл новенькую сверкающую дверцу шкафа, сработанную по его личному проекту его собственными руками. Достал оттуда сахарницу, на всякий случай коробку с дорогим печеньем, хорошие конфеты. Сам он все это не любил и чай пил всегда с пирожками и беляшами, по прежней привычке. А это все держал для гостей. Точнее, для Маши держал – а вдруг она зайдет?
Вот и зашла…
Он вкатил удобный столик на мягких резиновых колесиках с угощением в комнату, отметил, как вытянулось лицо у его Машеньки при виде всего этого. И столику она удивилась, и дорогой посуде, и печенье с конфетами – непривычны, и кофе пах неподражаемо.
– Угощайся, Машуня. – Вениамин подкатил столик к самым ее коленкам. – Сахар, пожалуйста, если вдруг тебе захочется.
Маша уселась в кресло у самого балкона, она и прежде там всегда садилась. Но прежде тут стояли жесткие разномастные стулья, теперь же – пухлое мягкое кресло, нежное, велюровое. И странное дело, на жестких стульях ей бывало удобнее сидеть, привычнее как-то… роднее.
Все тут стало чужим. Все! И даже Веник, как бы он ни пытался разыгрывать гостеприимство, был чрезвычайно, непривычно как-то насторожен.
– Почему ты не пришел хоронить Маринку? – поджав губы, спросила Маша, взяла чашку с кофе, отпила глоточек. Похвалила: – Кофе замечательный… Так почему, Веник? Маринка всегда тебя любила. И меня до конца дней своих не могла простить, что я бросила тебя. Почему ты так с ней?!
Этот строгий допрос вдруг пронял его до самых печенок. Он аж зажмурился, боясь снова открыть глаза. А вдруг он их откроет, и все станет как прежде? Старые жесткие стулья, продавленный диван в углу, колченогий стол, Машка в ситцевом халате, с щербатой кружкой чая в руке – на диване, злится на него, отчитывает привычно…
Вдруг все будет так? Говорит-то с ним она, как и прежде, тем же самым голосом, тем же самым тоном: обвиняя, не понимая, не принимая его объяснений.
Он мотнул головой, со вздохом открыл глаза.
– Просто не захотел. – Вениамин пожал плечами. – Зачем я вам там, на вашем празднике жизни?
– Это были похороны! Дурак! – Губы у нее задрожали.
– Ну и что? Для меня что похороны, что свадьбы – все едино. Мне там нет места, и все!
Он не должен был так говорить, это вышло у него зло и невежливо. Но он не знал, как говорить с ней по-другому, чтобы не раскваситься и не превратиться в прежнего Веника: безвольного, мягкого и податливого.
– Господи, какой же ты дурак, Веник! – Маша вернула чашку на столик, успев сделать всего лишь глоток. – Зря я все же пришла к тебе…
– А зачем ты пришла? – прозвучала еще одна непривычная для нее фраза.
– Мне… Я хотела поговорить с тобой. – Она вызывающе вздернула подбородок. Губы у нее продолжали подрагивать. – Нельзя?
– Можно.
– А почему ты тогда выпендриваешься?!
– Я? И не думал даже. Ты задала вопрос, я ответил.
– Ты как-то не так ответил! – заупрямилась Маша и стукнула кулачком о ладошку. – Ты стал другим!
– Все мы изменились, Маша. Прошло четыре года. Глупо было бы думать, что все осталось, как прежде.
