Ольга Тарасевич - Копье Судьбы
Тем временем музейный служитель продолжал:
– В Средние века некоторые германские императоры владели этим копьем и верили в легенду. Однако за последние пять столетий никто уже не испытывал доверия к этим сказкам, если не считать Наполеона, потребовавшего себе это копье после победы в битве под Аустерлицем. После разгрома наполеоновских войск наконечник копья был тайно вывезен из Нюрнберга и спрятан в Вене[21].
Ближайший к рассказчику толстячок изумленно взмахнул руками:
– Да он ржавый, посмотрите! Разве могло быть такое? Все, что касается Христа, – нетленно. Это не настоящее копье, не настоящий наконечник! Да так про любую вещь можно сказать, что она к Христу имела отношение. А потом в музее выставить и деньги грести.
– Иисус был и человеком тоже, – возразил, краснея, высокий молодой человек с острым кадыком. – Его в сердце кольнули. Это не обязательно ржавчина, это может быть кровь. Его кровь! Только подумайте, мы видим кровь самого Иисуса, копье, которое вонзили прямо в его сердце! – Он перекрестился и почтительно посмотрел на витрину.
Музейный служитель едва заметно пожал плечами и ровным голосом произнес:
– Прошу пройти в следующий зал, где мы увидим…
Группа послушно устремилась вслед за рассказчиком. А Адольф, неожиданно сильно волнуясь, приблизился к той самой, стоящей у стены, витрине.
Наконечник копья, лежавший на красной бархатной подушечке, казался невзрачным. Узкий, длинный, потемневшего металла, с кое-где заметными завитками ржавчины, был он в средней части, напоминавшей изгиб женской талии, покрыт серебром или золотом. А может, и тем, и другим – оттенок драгоценного металла казался желтее серебра и менее ярким, чем золото. Древко как таковое отсутствовало, хотя в нижней части наконечника и различались неровные щепочки. А еще в середине лезвия можно было рассмотреть обычный ржавый гвоздь. Над витриной с копьем крепилась белая, точь-в-точь как над другими экспонатами, табличка.
«Священное копье, эпоха Каролингов», – старательно прочитал Адольф. И слабо усмехнулся. Конечно, это фальшивка. Таким реликвиям не место в музее, где на них таращатся тирольцы, в глубине души мечтающие лишь о кружке янтарного хмельного пива. Если это настоящее копье, то находиться оно должно в церкви. Уж Христос бы об этом позаботился, ему это было бы совсем не трудно.
В самом деле: почему Христос не сделал так, чтобы наконечник оказался в церкви? Там хорошо. Горят свечи у фигурки Девы Марии, у распятия. Сквозь витражи льются потоки красного и синего света. А когда раздаются звуки органа, душа, очищаясь, воспаряет к небу, и всю службу сердце впитывает радость и покой…
В храме – Адольф сглотнул подступивший к горлу комок – хорошо. Но только хорош ли бог? Нет, пожалуй что, нехорош. Вся Библия – перечень кар за грехи, да и не за грехи, а так, для острастки, на будущее. А еще написано там: бог любит каждого человека, и добродетельного, и грешника. Но разве же это правда? Разве так происходит в жизни?
«Какие у меня грехи, господи? – думал Гитлер, разглядывая копье. – Исповедовался я всегда, причащался, постился. Не делал никому зла, старался даже в разуме преграду плохим намерениям воздвигнуть. За что же мне тогда все это? Голод, холод и вечное одиночество? Да разве же все это – любовь божия? Нет, нехорош ты, несправедлив. И копье это, право же, простая железка. Не твое это копье, господи».
– Конечно, не его. Это мое копье. Мое орудие. В моих руках. Поэтому и не в церкви. В церковь мне никак невозможно, вы же понимаете…
Вдруг оказавшийся у витрины господин выглядел необычайно элегантно. Хотя его черный фрак, белоснежная рубашка, галстук-бабочка под воротничком да еще и цилиндр, конечно же, уместнее смотрелись бы в опере.
– В оперу не хожу. – Господин сверкнул зелеными кошачьими глазами, отчего у Адольфа мурашки побежали по телу. – Не люблю, знаете ли. А копье и правда мое. Некоторые могут сказать: ах, вы лукавите, а как же центурион Гай Кассий[22]? Знаете, солнце в тот день палило немилосердно. Лонгин стоял ближе всех к Нему и от жары ничего не соображал. Центурион так и не понял, почему кольнул Его под сердце. А Он… Он, конечно же, решил: милосердие. По себе всякий судит. А мне на самом деле просто жарко стало. И, признаться, скучно. Так что зря вы заладили, что Он нехорош, недобр. Я-то Его не люблю. Но вот не сказал бы, что Он нехорош.
Адольф ошалело осмотрелся по сторонам. Зал был полон людей. Девушка с простоватым лицом смотрела на меч Карла Великого. И целая группа мужчин и женщин таращилась в витрину, где на красном бархате сияли атрибуты императорской власти – держава, скипетр, корона. Но никто не обращал ровным счетом никакого внимания на страшные речи зеленоглазого высокого незнакомца.
– А они нас не слышат. Они мне неинтересны. А вот вы… Мне кажется, мы договоримся. Я готов вам открыться. Но готовы ли вы выслушать? Если не готовы, идите же. Про меня говорят: искушаю. Помилуйте, при чем тут я, искушение в самой природе. Я всего лишь нужен тем, кто сам хочет поддаться искушению. Таким, как вы. Я прав?
«Любопытство сильнее страха», – пронеслось в голове у Адольфа, и он выдохнул:
– Можно и послушать вас. Может, вы и правы.
И снова никто из присутствовавших в зале людей даже головы не повернул в их сторону!
А господин – Черт, Дьявол, Сатана, Черный бог – говорил…
Да, все сложно. И трудности, и лишения, и голод. Многие немцы на своей шкуре знают, что это такое. А почему? Почему они страдают? А очень просто. Потому что к этой нации присосались паразиты. Много жадных паразитов. Они везде. Владеют лучшими магазинами, пишут статьи в журналах, а еще придумали вреднейшую коммунистическую теорию. Впрочем, что хорошего могли придумать евреи?
«Богоизбранный народ не любит. Оно и понятно», – Адольф с тоской осмотрелся по сторонам. Никак не верилось, что люди в зале не слышат их беседы. И все-таки было очень, очень страшно от всего происходящего.
Господин широко улыбнулся и, приподняв свою легкую тросточку, назидательно изрек:
– Богоизбранный?! Как бы не так. Что этот народ сделал с Ним? Паразиты, натуральным образом, мешают и препятствуют нормальному развитию. Вы это сами со временем поймете, конечно же. А сейчас можете спорить со мной. Есть у вас, как мне представляется, именно такое желание. Давайте, спорьте же!
Гитлер собирался рассказать про своего приятеля, славного еврейского мальчика, с которым он играл в школе на переменах. А потом вдруг вспомнил, что отец мальчика был владельцем шикарного ювелирного магазина.
А голос незнакомца все пьянил, кружил голову. Чаровал, как оперы Вагнера.
Будет все. Власть, любовь, деньги, восторг. Все узнают имя Адольфа Гитлера. Никогда не забудут, запомнят крепко и навечно. Успех, великие дела. Для того чтобы это получить, требуется самая малость…
Как Адольф хохотал, когда увидел бумагу, которую ему протянул незнакомец!
«Я, Адольф Гитлер, передаю свою душу Дьяволу». И число с подписью! Ну точно как на тех бумагах, которые приходилось подписывать, чтобы получить жалкие гроши, заработанные на стройке.
Это просто безумие.
От голода, оказывается, можно сойти с ума, и бредить, и разговаривать с собой.
– Документик-то подпишите! – Галлюцинация весело подмигнула и, тоненько хихикнув, протянула ручку с золотым пером. – У нас там все строго, без подписи недействительно.
Ощущение металла ручки, гладкого холодка, сжимаемого пальцами, было таким натуральным.
«А. Гитлер», – вывел Адольф на глянцевой бумаге светло-фиолетовыми чернилами.
– Вот и славно!
Галлюцинация исчезала постепенно. Таяла, как льдинка на теплой ладошке, становилась все тоньше и прозрачнее.
Адольф протер глаза и облегченно вздохнул. Привидится же такое! И как хорошо, что теперь все в порядке, голова даже не кружится. Надо скорее покинуть этот большой прохладный зал с малоинтересной фальшивой железкой на бархатной подушечке и отправиться в общежитие. Там, должно быть, уже можно получить нехитрый обед – кусок всегда черствого, чуть отдающего плесенью хлеба и стакан вкусного молока.
Одевшись, Адольф вышел из музея. Поднял воротник пальто, в очередной раз поминая недобрым словом вора, польстившегося на теплый шарф. Невольно отмечая, что тротуар уже покрылся хотя и тонюсеньким, но сплошным слоем снега, заторопился к ненавистной ночлежке. И…
Черный кожаный кошелек, лежавший на белоснежной перине первого снега, не заметить было невозможно. Никаких следов рядом с туго набитым мешочком не наблюдалось вовсе.
Первой реакцией Адольфа стал испуг. Но потом он решил, что, должно быть, владелец обронил кошелек давно, а затем началась метель, вот и следов никаких нет.
Кошелек приятно звенел и был таким тяжелым! Через пару часов Адольф, захмелевший от горячей еды и пива, уже ничего не помнил ни о своих галлюцинациях, ни о копье Лонгина.
