Морье Дю - Козел отпущения

Я взглянул наверх, на старомодный шнур от звонка, и дернул его. Шарканье щетки в коридоре замолкло. За дверью послышались шаги, раздался негромкий стук. Я крикнул: , и в дверях возникла та самая розовощекая горничная, что принесла мне накануне обед.

-- Господин граф хорошо спали? -- спросила она.

Я ответил, что превосходно, и попросил кофе. Затем поинтересовался, где все остальные, и узнал, что госпожа графиня soufrante [Больна, плохо себя чувствует (фр.).] и еще в постели, мадемуазель в церкви, господин Поль уже уехал в verrerie [Стекольная фабрика (фр.).], Мари-Ноэль встает, госпожа Жан и госпожа Поль в гостиной. Я поблагодарил ее, и она вышла. Я узнал из двухминутного разговора три вещи: мой подарок матери ей не помог; Поль вел фамильное дело -- стекольную фабрику; черноволосая Рене была его женой.

Я поднялся с постели, прошел в ванную и побрился.

Кофе в гардеробную мне принес Гастон. Вместо формы шофера на нем была полосатая куртка valet de chambre [Камердинера (фр.).]. Я приветствовал его, как старого друга.

-- Значит, сегодня дела неплохи? -- сказал он, ставя поднос с кофе на стол. -- В гостях хорошо, а дома лучше, да?

Он спросил меня, что я надену, и я ответил: то, что он сам сочтет подходящим для утра. Ему это показалось забавным.

-- Не платье красит утро, -- сказал он, -- а человек, который его надел. Сегодня господин граф сияет, как ясное солнышко.

Я выразил тревогу по поводу здоровья матери. Он сделал гримасу.

-- Ну, вы же и сами знаете, господин граф, -- сказал он, -- как это бывает. В старости чувствуешь себя одиноким, тебе страшно, если у тебя нет тут, -- он похлопал себя по груди, -- крепкого стержня. Физически госпожа графиня крепче всех нас в Сен-Жиле, и умом она тоже крепка, а вот духом ослабела.

Он подошел к гардеробу, вынул коричневую куртку из твида и принялся ее чистить.

Я пил кофе и смотрел на него. Я думал о том, что ждало бы меня сейчас, находись я в гостиничном номере в Type или Блуа, а на месте Гастона стоял бы коридорный. С безразличной любезностью, присущей персоналу отелей, он осведомился бы, понравился ли мне город и думаю ли я приехать на следующий год, и забыл бы меня, как только получил бы чаевые, швейцар снес бы вниз мой багаж, и бесхозные ключи заняли бы свое место в ячейке. А Гастон -- мой друг, но, глядя на него, я чувствовал себя Иудой.

Я надел поданную им куртку, и меня охватило странное чувство, будто на мне платье умершего человека, который некогда был мне очень близок. В дорожном костюме, который был на мне накануне, я этого не ощущал. Эта куртка имела свое лицо, от нее исходил, казалось, давно знакомый запах, резкий, но вовсе не неприятный; было видно, что ей приходилось бывать в лесу и под дождем, лежать на траве и голой земле, жариться у костра. Я почему-то подумал о жрецах давно минувших дней, которые во время ритуальных жертвоприношений надевали на себя шкуры убитых животных, чтобы сила и теплая кровь их жертв прибавляла им могущества.

-- Господин граф поедет сейчас на фабрику? -- спросил Гастон.

-- Нет, -- сказал я, -- может быть, попозже. Кто упоминал об этом, господин Поль?

-- Господин Поль вернется, как всегда, ко второму завтраку. Возможно, он ждет, что вы поедете туда днем с ним вместе.

-- Который час?

-- Половина одиннадцатого, господин граф.

Я вышел из комнаты; Гастон занялся моей одеждой, рядом в спальне маленькая горничная стелила постель. Я спустился вниз; в холле меня встретили холодный, безликий запах мастики и огромный распятый Христос на стене. Из-за двери в гостиную приглушенно доносились женские голоса; не имея желания туда заходить, я тихонько прокрался к двери на террасу, вышел наружу и завернул за угол к своему вчерашнему убежищу под кедром. Стоял золотой осенний денек, небо не слепило глаза голубизной, а мягко просвечивало сквозь полупрозрачную дымку, от земли поднималось влажное тепло; воздух был как бархат. Замок, прекрасный, безмятежный, отгороженный от внешнего мира старыми крепостными стенами вокруг высохшего рва, казался островом, стоящим особняком от деревни и церкви, липовой аллеи и песчаной дороги, островом, где люди жили по стародавним обычаям и законам и не имели никакого касательства ни к почтальону, который сейчас ехал на велосипеде мимо церкви за мостом, ни к высокому фургону с продуктами, подъезжающему к epicerie [Бакалея, бакалейная лавка (фр.).] на углу.

Кто-то пел возле прохода под аркой, ведущего к службам; свернув налево, чтобы не попасться на глаза псу, я увидел внизу женщину, стоявшую на коленях у небольшого углубления в стене, которое наполнялось водой из реки. Она стирала простыни на деревянной стиральной доске: во все стороны летели мыльные брызги. Увидев меня над собой, она откинула со лба пряди волос покрытой коричневыми пятнами рукой, улыбнулась и сказала: .

Я нашел в стене дверь, за которой был узкий пешеходный мостик; перейдя ров и повернув налево, мимо гаража и конюшни, я очутился среди коровников -солома, мокрая истоптанная земля, -- за которыми был обнесенный каменной стеной огород, занимавший акра три-четыре, а за ним, до самой кромки леса, -- обработанные поля. Здесь, у коровника, стоял огромный, плотно сложенный золотисто-коричневый стог, под ним громоздились одна на другую тыквы, гладкие и круглые, как попки младенцев, с розовой, лимонной и светло-зеленой мякотью, а на самом верху груды лежали грабли, вилы и белая кошка, зажмурившаяся от солнца.

Через другую дверь в другой стене я снова вышел к замку, туда, где росли каштаны, испещрившие песок дорожки золотисто-зеленым узором из опавших листьев. Здесь, в этом бывшем парке, тоже не было ничего парадного, голубятня стояла посреди пастбища для коров; пастбище тянулось до самого леса, а лесные дорожки расходились из одного центра, как тянутся во все стороны света тени от стержня солнечных часов.

Я прошел до конца одну из этих длинных дорожек, чтобы издали посмотреть на замок. Передо мной было полотно в раме: черно-синяя крыша, башенки, высокие трубы и стены из песчаника сжались до размеров иллюстрации к сказке; за этими стенами больше не было живых, чувствующих людей, я рассматривал картинку в детской книжке, холст на стенах галереи, на котором задержишь на миг взгляд из- за его красоты и тут же забудешь.

Я повернул обратно и вскоре очутился у голубятни: она была забита сеном, но воркующие трубастые голуби не собирались ее покидать -- они прихорашивались, красовались друг перед другом, с важным видом заходили внутрь через узкие оконца и вновь выходили, кланялись и распускали веером хвосты. Вдруг высокие окна гостиной распахнулись и на террасе появились Франсуаза и Рене; они замахали, увидев меня, а идущая между ними детская фигурка вырвалась вперед и с криком пустилась ко мне, не слушая матери, сердито велевшей ей вернуться. Промчавшись по пешеходному мостику через ров, она запрыгала по траве, мне навстречу, а подлетев почти вплотную, стремительно взметнулась вверх, и я был вынужден поймать ее на лету, как балерину.

-- Почему ты не поехал на фабрику? -- спросила Мари-Ноэль, повиснув у меня на шее и трепля мне волосы. -- Дяде Полю пришлось поехать одному, и он очень сердился.

-- Я поздно лег спать... по твоей вине, -- сказал я и поставил ее на землю. -- Ты бы лучше шла в дом, я слышу, мама тебя зовет.

Девочка рассмеялась и, дернув меня за руку, потащила к качелям у голубятни.

-- Я совсем здорова, -- сказала она. -- У меня сегодня ничего не болит. Ведь ты вернулся домой. Почини мне качели. Видишь, веревка лопнула.

Пока я неумело возился с качелями, Мари-Ноэль, не сводя с меня глаз, болтала ни о чем, задавала вопросы, не требующие ответа, а когда я, наконец, закрепил сиденье, стала на него и начала энергично раскачиваться; тонкие ноги под коротким клетчатым платьем, таким ярким, что рядом с ним ее личико казалось еще бледней, были пружинистые, как у обезьянки.

Я зашел ей за спину, чтобы сильней ее раскачать, но через минуту она неожиданно сказала:

-- Пошли. -- И, рука в руке, мы двинулись бесцельно вперед; когда мы достигли дорожки, она принялась подбирать каштаны, но, набив ими кармашек, остальные кинула на землю.

-- Мальчиков всегда любят больше, чем девочек? -- ни с того ни с сего спросила она.

-- Нет, не думаю. С чего бы их любить больше?

-- Тетя Бланш говорит, что да, но зато святых мучениц больше, чем мучеников, а потому в райских кущах радость и ликование. Догоняй!

-- Не хочу.

Она вприпрыжку побежала вперед, и через садовую дверцу в стене мы очутились на террасе перед замком, в том самом месте, где я был в эту ночь. Подняв глаза на окошечко в башенке, я увидел, как далеко было от подоконника до земли, и мне снова стало страшно. Девочка шла дальше, к конюшням и прочим службам. Взобравшись на стену надо рвом, она осторожно пошла по ней среди плетей плюща. Недалеко от прохода под аркой спрыгнула на землю, и пес, спавший на солнце, потянулся и стал вилять хвостом; она открыла дверцу в загородке и выпустила его наружу. Увидев меня, пес залаял, а когда я крикнул: -- он остался на месте, у ног Мари-Ноэль, словно охраняя ее, и продолжал на меня рычать.