Морье Дю - Козел отпущения
И снова я не мог ответить на прямой вопрос в ее глазах. Я попал в ловушку. Мне удалось успокоить мать, угодить жене. Перед дочерью я тоже должен сложить оружие?
-- Послушай, -- сказал я, -- взрослые не могут связывать себя такими обещаниями. Кто знает, что нас ждет в будущем? Вдруг снова начнется война...
-- Я не о войне говорю, -- сказала она.
В ее голосе звучала странная, извечная мудрость. Хоть бы она была постарше или много моложе, вообще другая. Не тот у нее был возраст. Возможно, я отважился бы сказать правду подростку, но десятилетнему ребенку, еще не покинувшему тайный мир детства, -- нет.
-- Ну? -- сказала она.
Вряд ли хоть один взрослый, ожидая решения своей судьбы, был бы так спокоен и серьезен. Я спрашивал себя, зачем Жану де Ге вообще понадобилось говорить ей, что он может покинуть дом и исчезнуть. Угроза, чтобы добиться послушания, подобно фокусу, к которому минуту назад прибегнул я сам? Или он сделал это намеренно, чтобы заранее подготовить ее к тому, что может произойти?
-- Бесполезно, -- сказал я. -- Этого я обещать не могу.
-- Так я и думала, -- сказала она. -- Жизнь -- тяжелая штука, да? Мы можем лишь надеяться на лучшее -- что ты останешься дома и мне не придется умереть молодой.
То, как она это сказала -- бесстрастно, смиренно, -- было страшно. Уж лучше слезы. Она снова взяла мою руку и поцеловала. Я воспользовался моментом.
-- Послушай, -- начал я. -- Я обещаю, если я действительно уйду, сказать об этом тебе первой. Возможно, я вообще никому не скажу, кроме тебя.
-- Это честно, -- кивнула Мари-Ноэль.
-- Ну, а теперь спать.
-- Да, папа. У меня сползло одеяло. Поправь мне его, пожалуйста.
В ногах белье сбилось, и я заправил его под тюфяк, чтобы она не могла двинуться с места. Девочка, не сводя глаз, смотрела на меня. Видимо, ждала, что я ее поцелую.
-- Доброй ночи, -- сказал я. -- Спи спокойно, -- и поцеловал ее в щеку.
Она была худенькая, одни кости, маленькое лицо, тонкая шейка и огромные глаза.
-- Ну и тощая ты, -- сказал я. -- Тебе надо побольше есть.
-- Почему у тебя такой вид, будто тебе стыдно? -- спросила она.
-- Вовсе нет. Чего мне стыдиться?
-- У тебя лицо человека, который лжет.
-- Я постоянно лгу.
-- Я знаю. Но, как правило, мне -- нет.
-- Ладно. На сегодня хватит. Спокойной ночи.
Я вышел и прикрыл за собой дверь. Постоял минутку, прислушиваясь, но изнутри не доносилось ни звука, и, спустившись по винтовой лестнице, я прошел к гардеробной.
Внезапно я почувствовал, как устал. В доме было тихо. Никто не проснулся от лая собаки или моего стремительного бега по лестницам. Я тихонько вошел в ванную и остановился на пороге спальни. Франсуаза не шевельнулась. Я подошел вплотную к кровати и по ее дыханию понял, что она крепко спит. Я вернулся в ванную, разделся и залез в ванну. Вода уже остыла, но я не хотел открывать горячий кран, боясь потревожить Франсуазу. Вытершись, надел пижаму, в которой спал в отеле, и халат, брошенный на спинку стула. Причесался, как и утром, чужими щетками, затем подошел к столу и взял пакет с инициалами . По-видимому, книга. Я осторожно развязал ленточку, развернул обертку: да, это была книга, как я и думал. Называлась она , и вместе с ней там была большая цветная литография с ярко раскрашенным изображением святой Терезы из Лизье, купленная отдельно и вложенная между страниц. На форзаце было написано: . Я снова завернул книгу и положил ее на стол вместе с остальными пакетами. Видно было, что Жан де Ге очень обдуманно выбирал подарки. Я не знал, что именно он привез матери, но что бы то ни было, она очень его ждала. Медальон осушил слезы жены и помог ей уснуть с возрожденной надеждой. Когда книга будет лежать раскрытой, -- а это обязательно будет, -- рядом с картиной на стене башенной комнатки, она даст новую пищу воображению ребенка, девочку станут посещать видения, она станет грезить наяву и, возможно, облегчит этим отцу укоры совести -- если у него вообще есть совесть, в чем я сомневался. Я снова высунулся из окна; каштаны по-прежнему падали на гравиевую дорожку по ту сторону рва, от земли струйками поднимался туман, обволакивая темные деревья.
Никто не имеет права играть жизнью людей, нельзя вторгаться им в душу, потешаться над их чувствами. Твое слово, взгляд, улыбка, нахмуренные брови не проходят бесследно, они будят в другом человеке тот или иной отклик: приязнь или отвращение; ты плетешь паутину, у которой нет ни начала, ни конца, нити соединяются с другими нитями, переплетаются между собой так, что один ты вырваться из нее не можешь, твоя борьба, твоя свобода зависят от всех остальных.
Жан де Ге поступал неверно. Он бежал от жизни, он спасался от чувств, которые сам же и вызывал. Ни один человек под этим кровом не вел бы себя сегодня вечером так, как они себя вели, если бы не какой-то его прошлый поступок. Мать не глядела бы на меня испуганными глазами, сестра не ушла бы молча из комнаты, брат не был бы так враждебен, Рене не крикнула бы со ступеней, что она меня ненавидит, жена не плакала бы, дочь не угрожала бы выброситься из окна. Жан де Ге потерпел фиаско. Он был еще больший неудачник, чем я. Вот почему он оставил меня в отеле Ле-Мана и исчез. Это не было шуткой, это было признанием в крахе. Теперь я знал, что он не вернется. Он даже не потрудился узнать, что здесь произошло. Я могу покинуть его дом или остаться здесь -- как мне угодно. Если бы я его не встретил, если бы не случилось всего того, что случилось, я в этот самый момент был бы уже в приюте для приезжих в монастыре траппистов, где я надеялся узнать, как пережить фиаско. Я присутствовал бы при вечерней службе монахов, вслед за ними произнес бы нараспев первую свою молитву. Теперь ничего этого не будет, я здесь один. Вернее, не один: я -- часть жизни других людей. Никогда раньше меня не волновали ничьи чувства, кроме собственных, если не считать исторических персонажей, которые давным-давно почили вечным сном, -- лишь их мысли и мотивы их поступков представляли для меня интерес. Теперь у меня появилась возможность все изменить... при помощи обмана. Я сомневался, что ложь может пойти во благо. Вряд ли. Она ведет только к бедствиям, к войне, к несчастью -- но я ни в чем не был уверен. Если бы я тогда поехал к траппистам, я бы, возможно, знал, но вместо этого я -- в чужом доме.
Я отвернулся от окна гардеробной, вошел в спальню, снял халат и домашние туфли. Затем лег в постель рядом с его несчастной женой -- она мирно спала, так и не отколов медальона от шали -- и сказал:
-- О, Господи, что же мне делать? Что правильней -- уйти отсюда или остаться?
Ответа не было. Лишь вопросительный знак.
ГЛАВА 7
Я спал тяжелым сном, и когда проснулся, ставни были распахнуты настежь, комнату заливал дневной свет, на постели рядом со мной никого не было, из ванной комнаты доносились голоса. Я лежал неподвижно, заложив руки за голову, и разглядывал все вокруг. Полосатые обои никак не гармонировали с деревянными панелями и тяжелой мебелью, которую, по-видимому, не сдвигали с места ни разу за последние пятьдесят лет. Яркие занавеси и украшенный рюшем туалетный столик в алькове -- единственное, чем попытались придать комнате чуть более современный вид. Подушки на креслах, хотя тоже были в полоску, плохо сочетались с обоями по тону: красная полоса перемежалась розовой -это резало глаз, если долго смотреть.
Спальня служила также и будуаром: возле камина стояли чайный столик и небольшой секретер, рядом -- горка с фарфором, в глубине -- книжный шкаф, однако, как ни странно, комната не казалась уютней, напротив, это придавало всему помещению какой-то казенный и официальный вид, словно перед вами была витрина мебельного магазина; можно было подумать, что тот, кто все это здесь расставил, хотел окружить себя любимыми издавна вещами, но, хотя те некогда прекрасно выглядели в другой обстановке, здесь, в этих стенах, они плохо вязались друг с другом.
Голоса умолкли, краны то открывались, то закрывались, в коридоре послышались шаги. Где-то хлопнула дверь, зазвонил телефон, взревел и замер вдали мотор машины, наступила тишина. Затем из коридора донеслось шуршание щетки -- кто-то подметал пол. Сон оказал на меня странное действие. Я проснулся совсем в другом расположении духа. Мучительная боль, охватившая меня прошлой ночью, утихла. Обитатели замка вновь стали марионетками, я вновь смотрел на все как на шутку. Вчера вечером я был полон сострадания к ним и к себе, мне казалось, будто мне предначертано судьбой искупить все неудачи, постигшие их и меня в жизни. А сама жизнь казалась мне трагедией. Сон изменил мои представления о добре и зле. Я больше не чувствовал себя в ответе за Жана де Ге, все снова стало веселым, хоть и рискованным, приключением. Какое мне дело, если даже Жан де Ге вырвался из-под власти семьи и преступил свой моральный долг! Без сомнения, их можно винить в этом не меньше, чем его. Мое сегодняшнее говорило, что вся эта фантастическая ситуация -- лишь продолжение моего отпуска, и, как только она станет неуправляемой -- а это рано или поздно случится, -- я просто брошу все и уйду. Единственное, что мне грозило -- если вообще грозило, -- разоблачение могло произойти только вчера. Но и мать, и жена, и дочь -- все трое были введены в обман. Какой бы самый грубый промах я теперь ни допустил, его сочтут чудачеством или капризом по той простой причине, что я -- выше подозрений. Ни один шпион на службе государства не имел такой личины, не получал такой возможности проникать в души людей... если он этого хотел. А чего хочу я? Вчера вечером я хотел исцелять. Сегодня утром -- забавляться. Почему бы не сочетать и то, и другое?
