Протест прокурора - Аркадий Иосифович Ваксберг
Он перечитал от первой строки до последней все показания, протоколы допросов, обвинительное заключение. Потом стал перечитывать снова. Краснов давно уже спал, а стажер все читал и думал о завтрашнем дне.
— Ты что, до утра решил сидеть? — майор вдруг приподнял голову над подушкой. — Ложись! Уж небось все наизусть выучил. Или стихи пишешь?
— Да нет… Так. Набросал кое-что.
— Шпаргалку, что ли?
— Вроде.
Краснов хотел что-то сказать, но так и не решил что: то ли одобрить, то ли посмеяться. Повернулся на другой бок и заснул.
Нет, совсем это, оказывается, не просто — судить людей. Ладно бы грабителей, убийц. А сейчас предстояло судить парней, обвиняемых в том, что они украли несколько метров грубой материи, сшитой в виде больших мешков. Украли, чтобы продать на рынке и, наверное, там же купить чего-нибудь поесть.
Утром Кравцов увидел этих парней, подавленных случившимся, виной, которую они не отрицали. Всем своим видом: сутулыми плечами, по-стариковски тяжелой походкой они как бы говорили, что со всем смирились, ко всему готовы. И как-то не вязалось с этими хрупкими фигурами тяжелое слово «трибунал».
Кравцов смотрел на них и думал: не будь войны, сидели бы сейчас за школьными партами, рыбачили на Волге, а может, просто лежали на горячем песке, смотрели на большие белые пароходы и мечтали о соленом ветре, о дальних городах, шумных и жарких. Но война забрала все мечты. Они не могли продолжать ходить в школу, потому что стали вдруг старшими мужчинами в своих семьях и должны были заботиться о них так, как делали это отцы — и те, что писали с фронта, и те, что никогда уже не напишут. Главным, материальным проявлением этой заботы стала рабочая карточка. На нее и хлеба полагалось больше, и мяса, и сахара.
Все это понимал судья Кравцов. Но он понимал и то, что воровство — это воровство. И безнаказанным оно остаться не может. Единственное, что он в силах сделать, — высказаться за минимальное наказание, положенное по специальному указу от 4 июня 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества». Указ был жестким. Появление его было продиктовано трудными условиями послевоенного строительства. Война разрушила и сожгла десятки тысяч городов, поселков, деревень. 25 миллионов человек остались без крова. Потому на учет брался каждый гвоздь, каждый метр ткани, каждый килограмм продовольствия. Надо было экономить на всем и все беречь. И надо было закрыть лазейки для жуликов, для частного промысла, порожденного нехваткой товаров. Меры, которыми хотели этого добиться, были очень круты. И вот этим трем парням дорого придется заплатить за наволочки от матрацев.
Майор сказал тогда: дело нехитрое. Но чем дольше работал Кравцов в трибунале, тем больше убеждался, что несложных дел в суде в общем-то не бывает. Ему приходилось вести процессы, длившиеся по нескольку дней, разбирать дела о крупных хищениях, видеть на скамье подсудимых изворотливых взяточников, хитрых мошенников, циничных спекулянтов. Особенно нахальными были жулики, орудовавшие в пекарне города Шилово Рязанской области. Они воровали самое святое и самое необходимое — муку, хлеб. Воровали долго, и чем дальше, тем больше, пользуясь круговой порукой в самой пекарне, на складе и в магазинах.
Но пожалуй, больше всего запало в память дело грузчика. Может быть, потому, что Кравцов вынес тогда свой первый оправдательный приговор.
История была такая.
Грузчик по фамилии Дядин, работавший на пристани, собрал зерно, которое просыпалось при разгрузке баржи. Набил карманы, наполнил кепку. Его арестовали дома в тот момент, когда он высыпал зерно из карманов на кухонный стол.
Судили Дядина по тому же указу, что и тех трех парней: за хищение государственного имущества. Но, познакомившись с материалами следствия, Кравцов понял, что здесь не было злого умысла. Видимо, Дядин и не думал, что ворует, когда собирал рассыпанное, перемешавшееся с землей зерно.
Судья пытался представить себе Дядина, и ему рисовался плотный, сильный человек со светлыми волосами и голубыми глазами. Но тот, кто шел утром впереди милиционера по залу, был черноволос и кареглаз. А в остальном все было верно: плечист и, как видно, не слаб. Сел, положил на колени широкие ладони с подрагивающими пальцами, будто напевал про себя что-то и отбивал такт. Кравцов заметил у него на шее темный шрам и после обычных вопросов не выдержал, спросил:
— Воевали?
— Три года.
— Где?
От этого вопроса не может удержаться ни один фронтовик. Как там, на войне, они спрашивали: «Откуда?», надеясь встретить земляка, так теперь обязательно спросят: «Где?»
— На Юго-Западном.
«Значит, тоже Днепр форсировал», — подумал Кравцов.
— Это где вас? — провел пальцем по своей шее.
— Под Днепропетровском.
Подсудимый отвечал коротко. То ли по привычке солдата, то ли понимал, что обстановка не терпит многословия.
— Зачем зерно брал?
Судья не должен переходить на «ты». Ни в коем случае. Такова этика нашего суда: кто бы перед тобой ни находился — убийца, насильник, грабитель, — судья обязан уважать в нем человека. Но это «зачем брал» вместо официального «брали» что-то задело в душе подсудимого. Он заволновался и заговорил, запинаясь, словно выдавливая слова:
— Я думал… оно все равно пропадет… Никому не нужное… А дома с утра ни крошки… Жена карточку потеряла. Рабочую… А может, украли у нее. И дочка заболела. Как на грех… Самая младшая. Врачи говорят — кормить надо получше. — Грузчик хотел, видимо, усмехнуться, но вместо этого губы сложились в горькую гримасу: — Если б знал, что так получится!.. — Он махнул рукой и замолчал.
Суд удалился на совещание и долго не возвращался. Не так просто оказалось взвесить на одних весах лежащую в пыли пшеницу, и ранение, и пропавшую карточку, и больную девочку, и ордена, полученные в боях.
Когда суд появился снова, все встали, и Кравцов огласил приговор:
— Рассмотрев в открытом судебном заседании дело по обвинению Дядина Станислава Викторовича, 1922 года рождения, ранее не судимого, участника Великой Отечественной войны, имеющего ранения и награды, имеющего на иждивении троих детей, работающего грузчиком на пристани города Калинина, в преступлении, предусмотренном
