Жак Робер - Кто-то за дверью
Я говорю ему, что если он не обуздает свою жажду мести, то в свою очередь станет убийцей, подсудимым, осужденным.
- Вы думаете, меня это волнует? - со злостью произносит Улисс.- Во что он меня превратил? В жалкую развалину! Совершенно одинокого калеку! Мне плевать на свою жизнь!
Ага! Вот он и созрел! И возражаю теперь лишь для формы:
- Я сделаю все, чтобы помешать вам. Да и как вы отыщете этого человека? У вас нет никакого еда, ни одной зацепки. Известно лишь его имя Поль. Какой Поль? Чем он занимается? Где живет?
Он пожимает плечами. Я знаю, что с этих пор ничто его не остановит. Теперь в его планах отмщения присутствует и элемент упрямства.
- Я буду искать, я найду его след! - вопит он.- Мне остается в жизни хоть эта цель!
И добавляет с каким-то вожделением во взгляде:
- А что, если мы снова послушаем запись. Пленка не кончилась. Может быть, мы узнаем еще что-нибудь?
Чтобы доставить ему удовольствие, включаю магнитофон, перемотав пленку до того места, где звучит конец стихотворения:
"...На исходе наших ночей,
И пью твое золото и твою тайну,
Не слыша утреннюю птицу,
Околдовавшую Отейль.
Париж, 3 июня, 1960 года".
И снова женский голос с лукавством произносит последнюю фразу: "Видишь, я помню даже дату!"
И снова тишина, нескончаемая тишина. Склонившись над магнитофоном, Улисс впитывает каждый звук. С шорохом крутится кассета, и кажется, так звучит сама пустота.
- Видите, говорю я,- больше ничего нет.
На этот раз хватит, поиграли, я выключаю магнитофон. Закуриваю, протягиваю пачку Улиссу.
- Вы курите?
Он отрицательно качает головой, и я замечаю, что его взгляд обрел странную неподвижность.
Одна строчка стихотворения преследует меня, и я произношу ее вслух:
- "И пью твое золото и твою тайну..." Неплохо. Подумать только да вы были настоящим поэтом!
Улисс с силой сжимает кулаки так, что синеют костяшки пальцев.
- Поэт убит! - глухо произносит он.- Моя голова пуста! Я хочу лишь одного - крови!
Он разжимает кулаки, и его длинные пальцы медленно вытягиваются.
- Нет! - тихо поправляет он себя.- Скорее я испытываю желание душить. Сжимать, сжимать...
Внезапно его руки словно обхватывают чью-то шею, а лицо искажает отвратительная гримаса.
Словно зачарованный, наблюдаю, как им овладевает ненависть, и чудится, будто из его полуоткрытого рта вот-вот вырвется язык пламени. У него сделался тяжелый свинцовый взгляд, и в зрачках появился свет, подобный тому, что отражается на застывшей поверхности пруда от еще не разразив шейся грозы.
Я потрясен прелестью этого преображения и не могу не выразить свое чувство вслух:
- Как интересно! Вчера вы не знали ни кто вы, ни откуда явились. А сегодня жаждете задушить любовника своей жены!
- Убийцу моей жены! - поправляет Улисс.
- Пусть так! Но в конце концов у вас об этой женщине, о вашей жене, не сохранилось никаких воспоминаний. Как же вы можете до такой степени страдать? Даже хотеть убить? Только чтобы отомстить за кого-то, чье лицо вам, собственно, и не знакомо.
Он не отвечает, смотрит на меня слегка сочувственно, с непонятной улыбкой, но это не мешает мне продолжать свою мысль:
- Есть фотографии, знаю. Есть и голос. Но все-таки, что было бы, сохранись у вас воспоминание о ее ласках, обо всем, что связывает мужчину и женщину, проживших вместе годы?
- Выло бы то же самое, - тихо говорит Улисс.- Я очень хорошо представляю себе ее ласки. Когда я молчу, знайте, я думаю об этих ласках. А узы, связывающие нас, я чувствую в себе, они согревают мою кровь.
Улисс объясняет мне, что человек, утративший память, не мертвец, он слепой, у которого отнят дар видеть собственное прошлое. Но его прошлое существует так же, как существует мир, окружающий настоящих слепых, и слепец со всей силой чувствует этот мир, которого он не видит.
- О да, в самом деле, я точно слепец. Я не вижу своего прошлого, но чувствую, как оно яростно шевелится во мне!
Вдруг мы оба подскакиваем на месте: кто-то позвонил в дверь. Закупорившись в четырех стенах со своей жертвой, я воспринимаю этот сигнал из внешнего мира как нечто нереальное. И Улисс, кажется, тоже в растерянности.
Я первым прихожу в себя, ибо, по правде говоря, отлично знаю, кто звонит. Я жду того, кто позвонил сейчас у дверей с середины этой ночи, и его появление означает, что первый этап моего труда закончен. Теперь надо смело приступать к следующему, совсем иному.
На протяжении последних нескольких часов я действовал, точно волшебник. Сейчас, не медля, я должен превратиться в холодного стратега. Пусть мое сердце превратится в кусок льда! Пусть погаснет огонь воображения! Стратегу противостоит лишь суровая реальность, и чтобы ее победить, он должен с невозмутимым видом прикидывать свои шансы, подобно игроку, раздумывающему над шахматной доской.
Истина, ты, отвратительная, как с пустыми глазницами смерть, можешь явиться! Я готов. Я хорошо тебя знаю. Уже многие недели я подстерегаю тебя на грани собственного отчаяния. Мое оружие начищено до блеска, и мне жаль тебя, истина, при мысли об участи, которую я тебе уготовил.
Но прежде, до того, как начнется схватка, освободим место, подметем сцену
- Ко мне пришли,- говорю я Улиссу.- Один важный человек, по делу. Нам надо поговорить. Я бы вас попросил пройти к себе в комнату.
Беру Улисса за плечи, подталкивая к его логовищу.
- Вы подумаете, успокоитесь. А потом мы снова все обсудим.
Он поворачивается ко мне и бросает с угрожающей ноткой в голосе:
- Не оставляйте меня надолго одного!
Я не отвечаю и прикрываю за ним дверь.
Вновь раздается звонок. Гость выражает нетерпение. А может, думает, что я отлучился. О нет! Мой гость, я здесь и сейчас распахну перед тобой двери настежь. Чтобы ты очертя голову, устремился прямо зверю в пасть!
Машинально бросаю взгляд на часы. Без четверти два Вспоминаю, что с утра у нас во рту не было ни крошки. Не знаю, требует ли пищи желудок Улисса. Мой, превратившись в клубок нервов, пожирает сам себя. Кроме глотка воды, мне бы сейчас ничего не полезло в горло.
Пока я, тяжело ступая, иду к двери, у меня в голове мелькают беспорядочные мысли об этой воде. Или, точнее, мне представляется стакан прохладной воды. Это чудесная, прозрачная, родниковая вода; я вижу, как за запотевшим стеклом стакана она слегка дрожит на поверхности.
Вдруг мне до смерти хочется пить. Подобной жажды я еще никогда не испытывал, кажется, она всего меня иссушила; такова, верно, жажда преступника.
ГЛАВА 6
Это он, это Андре, брат Пюс. Несколько секунд он стоит, не двигаясь, на пороге, желая убедиться, я ли открыл ему дверь, подлинно ли все происходящее. В его взгляде, кроме беспокойства, сквозит недоверие, словно в глазах людей, только что переживших несчастный случай.
Он неприятен мне в этот момент, так же, впрочем, как был неприятен всегда. Я не сектант и не преисполнен постоянного чувства протеста против буржуазии. Но есть же границы всему! Когда у тебя напрочь отсутствует чувство юмора, когда ты полон сознания собственной значимости и непоколебимой веры в полдюжины принципов времен царя Гороха, трудно рассчитывать, что твой ближний проникнется к тебе симпатией.
У него наверняка не меньше двух зонтов[8]; один он держит рукой в кожаной перчатке, второй же зонт мне не виден, похоже, он проглотил его вместо аршина, такой у него во всяком случае вид.
А шляпа! Ну кто еще носит эти черные шляпы с загнутыми полями? С владельцем такой шляпы сразу все ясно: он из тех, кто непременно хочет дать понять, что не одолжит вам денег, хотя и может.
- Здравствуйте, Андре. Входите.
Он входит в комнату, не произнеся ни слова, а мне удается избежать рукопожатия. Учитывая все, что я собираюсь ему сказать, лучше обойтись без этого.
Однако я вежлив:
- Как вы доехали?
- Спасибо, прекрасно.
- Вы не голодны?
- Нет, я поел на вокзале в буфете.
В своем черном мешковатом реглане, с кислым выражением лица, он напоминает служащего похоронного бюро, явившегося за клиентом.
- Очень вам признателен, что вы приехали, не медля,- говорю я ему, натянуто улыбаясь.
- Если я вас правильно понял, нельзя было терять ни минуты,произносит он с мрачным видом.
- Надеюсь, вы не сердитесь, что я позвонил вот так, среди ночи?
Я разбудил его в четыре утра. Нехорошее время, у него привкус несчастья. Я еще слышу сонный голос на другом конце провода: "Что случилось, Луи?" Я не стал вдаваться в подробности, ограничившись лишь просьбой срочно приехать в Дьепп, потому что происходит "нечто очень важное".
Следует все-таки предложить ему сесть. Лучше, если он будет сидеть, когда услышит то, что я выложу ему через несколько минут.
Он снимает пальто неловкими движениями, как человек, привыкший к услугам лакея.
Беру все его барахлишко - реглан, шляпу, перчатки, зонт - и уношу в большой нормандский шкаф, который служит нам гардеробной.
