Дия Гарина - Битте-дритте, фрау-мадам
— Мама дорогая, — пробормотала я себе под нос, ежась от холодных муравьев посыпавшихся мне прямо за воротник футболки. — И что, никто не знает?
— Я знаю.
— И молчите? Почему?
— А кому это сейчас интересно? — пожал плечами Зацепин. — Кроме нас, архивных крыс… Она свои счета оплатила. Один из последних оставшихся в живых партизан, говорил мне, что Степанида уже при немцах сошла с ума. Перед самым разгромом неожиданно исчезла, а когда наши освободили Ухабов, пришла в город и у всех встречных и поперечных спрашивала: где ее долгожданный? По сей день, между прочим, спрашивает…
— Притворялась, чтобы в ГУЛАГ не попасть?
— Вряд ли. Пару раз я видел, как на нее находило. Можете мне поверить, жутковатое зрелище. Так что вы поосторожнее с этими единоборствами — мало ли что ей в голову взбредет. Как пойдет кому ни попадя шеи сворачивать…
— Не пойдет, — автоматически ответила я. Мысли плавали в странном сером тумане, из которого проступали обгоревшие избы, клавиши печатной машинки, немецкая офицерская фуражка… — Я ей ничего такого не показывала. И не покажу, будьте уверены.
— Вот и хорошо, — серьезно кивнул Зацепин. — Теперь позвольте откланяться. Пойду статью дописывать, раз уж водные процедуры принял. А вам счастливо искупаться — вода сегодня отменная. Впрочем, как и вчера.
Сверля взглядом спину удаляющегося «барина», я совсем уже, было, собралась последовать за ним — все настроение купаться у меня пропало. Но тело неожиданно взбунтовалось и, несмотря на молчаливые протесты рассудка, медленно начало освобождаться от одежды.
Только погрузившись до подбородка в освежающую черноту, я поняла, насколько стосковалась по таким «процедурам». Вода оказалось действительно сказочной. Время не имело власти над гладким антрацитовым зеркалом озера, и полчаса, проведенные в его восхитительно прохладных объятьях, пронеслись для меня как одна минута. Волшебство это могло продолжаться и дальше, если бы не надтреснутый голос, возмутивший тишину над водной гладью.
— Вылазь-ка, телохранительница. Поговорить надоть.
Смутно угадывавшаяся в предрассветном сумраке старческая фигура, появилась на берегу словно из-под земли.
Несколькими гребками я покрыла разделявшее нас расстояние и, выйдя на призывно белеющий песок, поспешно натянула одежду прямо на мокрое тело. Щеголять наготой перед бабой Степой хотелось еще меньше, чем перед Зацепиным или Чинаровым.
— Только не надо этих деревенских штучек, — прошипела я, прервав напряженное молчание. — «Вылазь-ка», «надоть»… Женщина, которая была секретарем-переводчиком штандартенфюрера СС, как минимум, закончила среднюю школу.
— Не хочешь «надоть» — не надо, — Степанида Егоровна неестественно выпрямилась, будто проглотила немецкий стек. — Это у меня с лагеря осталось. Там один охранник из деревенских десять лет мне голову этим «надоть» морочил.
— Только не давите мне на жалость, — пробормотала я. — И держитесь от меня подальше.
Почему я выплюнула эти слова с лицо седой морщинистой женщине двадцать лет платившей за возможно вынужденный или опрометчивый шаг, так и осталось для меня загадкой. Ведь полвека с тех пор прошло. И даже больше. Сегодня нас предают и продают на каждом шагу, я прекрасно знаю об этом и никогда так остро не реагирую. Но теперь…
Может быть, мой презрительный прищур и дрожащий голос — отзвук самого обычного страха потерять то святое, что еще осталось в душе, — веру? В преданность и дружу, в героизм отцов и дедов, в силу духа и вечную любовь? Может быть. Я не успела разобраться. Потому что баба Степа опять заговорила.
— Ошибаешься, девонька. И в том, что на жалость я давлю. И в том, что переводчицей была. Герр Отто прекрасно говорил по-русски. Я только печатала и стенографировала. И даже не спала с ним, если тебе интересно. Овчаркой меня звали, но немецкой подстилкой — никогда. Мальчиков он любил, герр Отто, и весь Ухабов об этом знал. Его потому и услали на Восточный фронт. Чтобы глаза начальству не мозолил. Не жаловали таких в рейхе.
— Для чего вы мне все это рассказываете? — взбрыкнула я, избавившись от оцепенения, вызванного ее странно зазвеневшим голосом. — Мне это не интересно! Мне плевать! У меня своих проблем выше крыши, и на ваши я размениваться не собираюсь. Спокойной ночи! То есть утра. Пойду досыпать. Как минимум два часа у меня есть.
— Спи, милая. Спи, родная, — голос Егоровны снова изменился. Теперь в нем отчетливо слышалась материнская ласка. Так могла бы говорить мать, склонившаяся над мертвым телом любимой дочери. На всякий случай я осторожно сделала два шага назад и в сторону, чтобы не попадать в поле зрения ее бесцельно блуждающего взгляда.
— Он вернется, мой долгожданный. Обязательно вернется. А я дождусь. Смерть с косой прогоню, а его дождусь, — бормотала Степанида Егоровна. — Не может он не вернуться. Неправильно это будет. Совсем немного осталось. Скоро, уже скоро.
Она деревянно повернулась и скрылась в непроглядном мраке медленно просыпающегося леса. Первая розоватая полоска уже пересекла темно-фиолетовое небо, но в тени укоризненно качающихся сосен еще царила первозданная тьма. Когда вторая предвестница зари прочертилась на заметно посветлевшем небосводе, я пошевелила плечами, чтобы отстала от спины пропитавшаяся водой футболка. Нечего столбом стоять, пора в чулан возвращаться. И хоть я, разумеется, не усну, но уж поваляюсь в свое удовольствие, пока суровый вожатый не крикнет свое вечное «подъем».
Тут, однако, выяснилось, что «вожатый» поднялся раньше, чем можно было предположить, и прокричал совершенно другие слова:
— Ты что делаешь, сука?!
Глядя на мчащегося ко мне разъяренного Николая, я усиленно пыталась сообразить, чем заслужила такую реакцию, пока раздавшийся за спиной шорох не заставил меня оглянуться. Из-за угла музея выворачивал здоровенный мужик, с крестьянской основательностью поливавший деревянные стены из двадцатилитровой канистры. И, судя по едкому знакомому запаху, отнюдь не водой. Пока память выдавала информацию о патологической склонности жителей ближайшей деревни к огненным потехам, ноги уже несли меня прямиком к мужику, а потом одним ударом выбили у него из рук почти опустевшую канистру.
Подоспевший Чинаров от всей вожатской души съездил заподозрившему неладное мужику снизу в челюсть. Однако в нокаут мужик падать не пожелал, а, заревев обиженно на весь лагерь: «Наших бьют!» — бросился на обидчика. Я уже совсем было собралась помочь Николаю отключить этот оживший бульдозер, но тут из кустов высыпали человек двадцать представителей современного российского крестьянства, яро размахивавших черенками от лопат. Вместе с дружным рыком из их луженых глоток несся такой перегар, что, надышавшись, впору было умереть от алкогольного отравления. Но я не умерла, а, отбив желание щелкнуть зажигалкой у еще одного поджигателя, бросилась к другому крылу дома, где все еще смотрел сладкие сны мой подопечный. При этом я что-то орала как ненормальная. Кажется, «пожар» и «атас».
Выскочивший на крыльцо Зацепин все понял, едва увидел надвигающуюся на него невменяемую толпу. Да, именно толпу. Потому что против нас троих это была настоящая толпа, и единственным разумным выходом было бегство.
— Быстрее! — я залетела в чулан и рванула за плечо хлопающего глазами Пашку. — Беги в лес! На нас деревенские поперли. Пожгут тут все к чертовой матери!..
Младший Панфилов оказался на диво сообразительным и, прыгнув босыми ногами в спортивные тапочки, выскочил в приоткрытую мной дверь.
— А вы? — неожиданно затормозил он у ближайших кустов, спиной почувствовав, что я остановилась.
— А я остаюсь, — как можно бодрее улыбнулась я. — Надо же вашему Миксеру помочь перемолоть этих… Это…
Слово не находилось, и я без долгих рассусоливаний втолкнула моего подопечного в густое переплетение колючих ветвей.
— Иди к трассе, — напутствовала я трещавшего ветками мальчишку. — Остановишь кого-нибудь и все расскажешь. Пусть милицию вызывают. Только не вздумай возвращаться, слышишь?
Конечно, он слышал. Но ничего не ответил. И было ясно даже ежу — вернется. Вот только сбегает за помощью и обязательно вернется, маленький упрямец. Черт бы побрал этот мальчишеский героизм! Подвиги им подавай! Хорошо хоть, что к его возвращение все уже закончится.
Я повернулась спиной к сулившему покой и безопасность лесу и шагнула. Мама дорогая, что я делаю?
«Что ты делаешь, Ника? — где-то внутри спросил голос, очень похожий на мамин. — Это совершенно не твое дело». Шаг. «Твое дело — охрана подопечного, — вторил голос Гарика Аветисяна, председателя нашей ассоциации. — Ты же телохранитель, а не спасающий всех Бэтмен!». Еще шаг. «Озверевшая толпа — это страшно, — пропыхтела трубкой моя прабабушка-цыганка, которую я никогда не видела, — Я помню». Маленький шажок. «Их ненависть можно понять. Классовую вражду еще никто не отменял», — внес свою лепту голос прадеда — одного из Красных латышских стрелков сделавших нам революцию. Полшага. «Тебе не справиться одной, — хрипловатый голос Виталия Немова прозвучал как наяву. — Я был твоим первым учителем. Я знаю». «Если с тобой что-нибудь случится, я от этой деревни камня на камне не оставлю!» — отозвался эхом Павел Челноков. — «Остановись, Ника. Иначе я никогда себе не прощу…» И я остановилась.
