Вся твоя ложь - Гарриет Тайс
Выйдя из машины, Хьюз идет осматривать здание, исчезая в боковом проулке. Через несколько секунд раздается ее крик:
– Здесь есть еще одна дверь.
Лабинджо бежит к ней, я иду следом. В конце переулка, за домом, который, как я полагаю, принадлежит Николь, есть еще одна дверь, ведущая в это самое здание с гаражными воротами. Детективы по очереди толкают ее, но она не поддается. Никто не отвечает, когда они стучат в нее, спрашивая, есть ли кто-нибудь внутри. Я тоже кричу, зову Робин по имени, и в моем голосе слышится неприкрытое отчаяние.
Детективы оставляют попытки открыть дверь голыми руками и возвращаются к машине за инструментом. Я подхожу к двери и продолжаю барабанить в нее кулаками, пока не возвращаются полицейские и не просят меня отойти. Хьюз держит в руках небольшой таран, который до этого момента я видела только по телевизору в фильмах про полицейских. Она предупреждающе кричит, разбегается и ударяет им в дверь, один раз, другой, и вдруг дверь с грохотом распахивается, таран падает на землю, и мы входим внутрь.
Хьюз идет первой, Лабинджо – сразу за ней, последней вхожу я. Но когда я слышу крики Хьюз изнутри здания, я выскакиваю вперед, отталкивая Лабинджо, и бегу на крик вверх по лестнице. Детектив сидит на корточках рядом с кучей какого-то тряпья. Именно так – куча тряпья в окружении тысяч дохлых мух. Я никогда в жизни не видела такого количества дохлых мух. Но мой взор сосредоточен не на этом. Мухи не имеют значения.
Я вижу что Хьюз что-то делает с этой кучей тряпья – перебирает и отодвигает обрезки материи, поднимает одеяла. Она убирает все это в сторону и наклоняется вперед, и вот теперь я вижу, что она нашла…
Кого она нашла…
Я подбегаю и бросаюсь на колени рядом с полицейским и рядом с моей дочерью, которая лежит с посиневшими губами в куче тряпья на полу. Я начинаю всхлипывать, издавая пронзительный вой, протягиваю свою руку к Робин и беру ее за руку. Она холодная.
ПОЗЖЕЯ похолодела, словно труп. Белые цветы, гроб тоже белый с маленькими розочками, нарисованными по краям. Ей бы понравилось. Все очень милое, такое же, какой была и она сама…
По моей щеке скатывается слеза. Затем другая. Я уже не помню то время в своей жизни, когда бы я не плакала. Я заламываю руки от невыразимого горя, когда начинается чтение молитвы «Иисусе Христе, страданиями маленьких детей…».
Как же это бесконечно неправильно – страдания маленьких детей… Сколько всего они терпят и выносят в своей маленькой жизни…
Их по команде, словно марионеток, заставляют петь и танцевать. Родители вынуждают их жить чужими мечтами и надеждами, воплощая это все в реальность за счет своих детей, исправляя за счет их маленьких жизней свои собственные ошибки. Как же мне их жаль, как жаль!
Я смотрю на милый разноцветный букетик цветов на крышке белой коробочки. Это не белоснежные лилии с приторным запахом и тяжелыми восковыми лепестками, а яркие фрезии, жизнерадостные подсолнухи, милые незабудки и вплетенные в цветы гибкие веточки зеленого плюща. Нежный тонкий аромат, исходящий от букетика, разносится по всей церкви. Все ее любимые цветы здесь.
Пение псалмов прекращается, молитвы заканчиваются, и теперь уже ничто не может остановить конвейерную ленту, по которой гроб движется в пламя печи. Они аккуратно убирают цветы с крышки гроба и бережно кладут их на пол, и мне невыносимо хочется закричать им, чтобы они прекратили. Никого не должны заботить эти цветы. Лучше вытащите ее из коробки, просто вытащите ее оттуда…
Я не кричу. Я так сильно кусаю губы, что они начинают кровоточить. Отодвигается заслонка, и гроб заезжает в жерло печи. Заслонка закрывается. Запах фрезий надолго остается у меня в ноздрях.
Я встаю и выхожу из крематория. На улице яркий теплый солнечный день, но в глазах у меня темно. Я спотыкаюсь и падаю.
55
– Я знаю, что сейчас у тебя мысли заняты совершенно другим, – говорит мне Зора по телефону какое-то время спустя. – Но я подумала, что тебе все-таки будет интересно узнать, что же произошло на судебном заседании.
Я равнодушно пожимаю плечами.
– Он признал себя виновным. На каждое выдвинутое против него обвинение. В суде поднялся страшный шум.
