Сэм Льювеллин - Кровавый удар

— Пятнадцать лет, — сказал Морган, — пятнадцать лет он стоит здесь, дожидаясь вас. Отец никогда не говорил вам о нем, правда?

Я молча кивнул.

— Ну вот, — сказал адвокат, — это вам от вашего отца.

Пятидесятипятифутовый парусник. Мачты, паруса и бушприт. Все как новенькое. Ждал все эти годы, пока мне исполнится семнадцать.

"Лисица".

Я ходил вокруг парусника, как может ходить семнадцатилетний мальчишка, зачарованный, потерявший дар речи от счастья. С лодками была связана теперь большая часть моих интересов. Я был претендентом на звание чемпиона мира в разряде 505, и тренер поговаривал о моем участии в Олимпийских играх. Но "Лисица"... Одна ее кают-компания была размером со школьный класс... Каюты для экипажа, руль шести футов в диаметре, киль восьми футов в глубину... И все это для мальчишки, привыкшего к лодкам!.. "Лисица" казалась мне огромной, как целый город.

— Вы получите "Лисицу". Но до вашего двадцатипятилетия корабль должен оставаться на стоянке.

— Понимаю, — сказал я, хотя мне уже хотелось ни на день не расставаться с парусником. "Лисица" была больше чем корабль. Она была посланием моего отца ко мне, посланием из прошлого, двери которого навсегда закрыты.

— Вы хорошо знали отца? — спросил я Моргана.

— Нет, — покачал он головой. — Ваш отец приходил ко мне несколько раз по делам. В последний раз, чтобы написать завещание. Оставил деньги, инструкции по содержанию корабля. Вот и все. Потом я узнал, что он умер.

— Он не казался вам странным?

— Для моей работы это ничего не значит, — сказал он и, помолчав, добавил: — Ну, разве что самую малость.

— Мне тоже так кажется.

Он посмотрел на меня с удивлением:

— Кажется?

— Я ведь тоже не знал его по-настоящему, — ответил я.

Встреча с Генри Морганом заставила меня повзрослеть. Для ребенка отец — это просто отец, даже если его нет в живых. Для взрослого отец становится личностью, которую можно воспринимать по-разному. Так возникло во мне желание искать и находить объяснение разным событиям, которые происходят в мире.

В течение следующих восьми лет я занимался тем, что ждал, когда смогу полностью владеть "Лисицей", и задавал вопросы об отце себе и другим людям. Он был американцем. Его американская родня жила в окрестностях Бостона, довольно богато. Я написал им и получил ответ — очень короткий и почти грубый. Позже, когда я был в Штатах, мне все же удалось встретиться с двоюродным братом отца — Генри Тирреллом.

Между ними не было никакого семейного сходства. Генри Тиррелл — приземистый, полный — сидел за большим столом в комнате, увешанной портретами. Он сообщил, что родители моего отца умерли. Он также поведал мне, что они умерли, так и не простив сыну его побега из дому в четырнадцатилетнем возрасте. Бежал он, чтобы стать моряком.

Потом Генри Тиррелл вежливо, но твердо указал мне на дверь.

Можно было понять, почему отец порвал со своей американской семьей. Однако в Англии он использовал свое американское происхождение, чтобы не стать англичанином. Насколько я мог узнать, у него не было друзей, кроме нескольких, оставшихся со времен войны. Его лучшим другом был корабль. После войны отец служил в английском торговом флоте. Те из его матросов, кого удалось найти, говорили о нем как о человеке недюжинной силы. В 1949 году на Шетландских островах он встретил мою мать — она тогда служила в армии.

Он любил корабль и море больше всего на свете. Смерть в море в один из страшных штормов в Атлантике в 1965 году, наверное, была для него самым естественным концом.

Его романтическая привязанность к морю, удивительная для человека, проведшего в море всю жизнь, составляла контраст с холодноватым отношением к людям, особенно к тем, кто пытался проникнуть в его частную жизнь, даже если это был ребенок.

Я помню, как однажды, когда отец в промежутке между плаваниями находился дома, по обычаю отсиживаясь целыми днями в одиночестве у себя в комнате, я подошел к двери и решительно нажал на ручку. Должно быть, я тогда был еще совсем маленьким, потому что ручка оказалась как раз на уровне моих глаз. Дверь открылась, и я увидел отца, с удивлением смотревшего на того, кто осмелился вторгнуться к нему. Я вошел в комнату. Отец сидел за столом, держа что-то в руках. Он сказал, не глядя на меня:

— Выйди.

Но я набрался смелости и спросил:

— Что ты делаешь?

Он взглянул на меня исподлобья.

— Что делаю?

Мне показалось, что он смягчился.

— Завязываю морской узел.

Он показал мне кусок каната, завязанного в узел посередине. Я хотел понять, как делается такой необыкновенный узел.

— Ты научишься, — объяснил отец, — но не сейчас, а когда будешь постарше.

Но он все же показал мне, как завязывать узел.

Это был единственный случай, когда дверь его комнаты оказалась незапертой. Позже, когда его уже не было, я сам научился завязывать морской узел.

Зазвонил телефон. Меня отыскал некий Джон Пинсли — инспектор по оценке яхт, так он представился. У него был грубый и холодный голос. Он звонил по поручению Кристофера, который попросил его осмотреть и оценить "Лисицу". Я сказал, что он может приехать, когда ему угодно. Потом я позвонил своему адвокату, чтобы справиться, какие у меня есть возможности сохранить "Лисицу" за собой. Ничего утешительного он мне не сказал.

Если Кристофер будет настаивать на своем, "Лисицу" придется продать.

Днем к причалу подкатил целый эскорт: три репортера и мистер Пинсли. У Пинсли были кривые зубы, дорогой "ролекс" на руке и несколько развинченная, но энергичная походка. В отличие от большинства людей, впервые видящих "Лисицу", он не выказал признаков восхищения. Вместо этого инспектор холодно и деловито сказал:

— С вашего разрешения, я приступаю к осмотру, — после чего сразу скрылся из виду. Я остался на палубе. Включил магнитофон и начал штопать паруса. Час спустя из-за паруса показалась голова Пинсли. Он вежливо спросил:

— Вы не возражаете, если я спущусь вниз?

— Пожалуйста, — ответил я.

На верхней палубе стало жарко. Мне захотелось пить. Я отправился в нижний отсек, чтобы приготовить себе чай. Пинсли крутился там. Его, видимо, тоже мучила жара: лицо стало красным и лоснилось от пота.

— Вам чем-нибудь помочь? — спросил я.

— Нет-нет. — От Пинсли несло табаком и вчерашним пивом.

Я выпил чаю, вернулся на палубу и снова принялся за шитье. Я делал последние стежки и принялся отрезать ножницами нитки, когда на палубу вынырнул Пинсли. Он выглядел довольным.

— Все в порядке. Отличный корабль.

Меня это обрадовало. Чем лучше корабль, тем он дороже и тем труднее найти покупателя.

— Сколько, по-вашему, он стоит? — спросил я.

Пинсли обнажил свои кривые зубы.

— Я напишу об этом в документах.

— Не забудьте прислать мне копию.

Пинсли сошел на причал, сел в машину и уехал.

Я собрал инструменты и понес их вниз.

Парусные нитки хранились в ящике стола, там же, где лежали морские карты. Нитки я клал в одну пластиковую коробочку, иголки — в другую, куда я наливал масло, чтобы они не ржавели от соленого морского воздуха. Я выдвинул ящик стола. Коробочка с нитками валялась открытой, нитки испачканы маслом. Теперь они безнадежно испорчены. Но не в этом дело. Совсем в другом.

Я всегда тщательно закрываю эти коробочки. Сегодня утром я сделал все как обычно. Я взял иголку и нитки и закрыл коробочки. Управлять таким кораблем, как "Лисица", можно только в том случае, если ты внимателен ко всем деталям. Я не мог ошибиться.

Но масло пролито. И единственный человек, который мог это сделать, — Пинсли. Нужно быть уж слишком въедливым оценщиком, чтобы проверять состояние корабельных игл.

Я закрыл коробочки, убрал их на место и прошелся по кораблю. Бутылка с кетчупом стояла не там, где положено, коробки с чаем передвинуты, часы на столе в кают-компании переставлены в другой угол. Было такое ощущение, будто шторм перетасовал все мелкие вещи на корабле. Или мистер Пинсли был въедливым до сумасшествия, или он использовал эти два часа, чтобы обыскать корабль.

Глава 6

Я вылил теплые остатки чая в кружку и набрал домашний номер Кристофера. Мягкий, воркующий женский голос произнес:

— Слушаю вас. — Голос явно предназначался избирателям, но я все-таки понял, что у телефона Рут. — А, Билл, в чем дело? — Голос сразу стал холодным и равнодушным. Я представил себе, как вытянулось ее лицо, а чувственные губки неприязненно сжались.

— Кристофер дома?

— Он уехал в Лондон. Важная встреча. Позвони ему завтра. — Ее тон явно давал понять всю нежелательность моего звонка.

— Понятно. — Из трубки долетали приглушенные звуки музыки. Неужели "Кармен"? Дом Рут был средоточением последних модных новинок, рекламируемых журналами: яркие ситцевые занавески, картины на стенах — все дорогое и бездушное, как она сама. Странно, с чего бы это ее с утра потянуло на классику? — Не могла бы ты передать Кристоферу, когда он позвонит из Лондона, что я его ищу?