Вадим Россик - Кто рано встаёт, тот рано умрёт
Выхожу из Замка на улицу. Ёжусь в тонкой ветровке под пронизывающим ветром с Майна. Утром такого ветра не было. У ворот фотографируются туристы. Большинство из них составляют пенсионеры. Аккуратные старички и старушки громко восхищаются стенами и башнями Замка, рекой, холмами, окружающими Наш Городок. Вид действительно живописный.
Федя точен. Он уже ждёт меня в белом внедорожнике. Жмём руки (Халло! – Халло!) и вперёд за зипунами! Несмотря на то, что в населённых пунктах Германии разрешена скорость до пятидесяти километров в час, Федя ведёт машину гораздо медленнее. Родственник постепенно багровеет и тихо матерится, но держится на границе тридцати километров в час. Я его понимаю. Как-то Марина получила по почте квитанцию об оплате штрафа за превышение скорости. Её «щёлкнула» видеокамера неподалёку от Песталоцциштрассе. Причём прибор зафиксировал скорость в сорок три километра в час. Марина написала гневное письмо в полицию с требованием объяснить, в чём было её нарушение, так как вдоль всей улицы нет ни одного знака ограничивающего скорость. Ей любезно ответили, что городской совет на днях установил скорость движения в Нашем Городе не выше тридцати километров в час, поэтому знаки нужны только там, где разрешено ездить быстрее. Как известно, незнание законов не освобождает от ответственности. Пришлось штраф заплатить.
Подъезжаем к железнодорожному вокзалу. Это красивое современное здание появилось совсем недавно. Год назад старенький вокзал снесли и на его месте моментально возвели модерновое строение с магазинами, кафе, удобным залом ожидания, подземным переходом к платформам, лифтами для инвалидов-колясочников, автоматами по продаже билетов. Собственно, весь район, прилегающий к вокзалу, построен уже после войны. Он был полностью уничтожен бомбардировками союзной авиации. В местных газетах писали, что при строительстве вокзала было найдено несколько неразорвавшихся авиабомб.
Федя высаживает меня возле узкого прохода между домами, ведущего к «фенишкам», а сам отъезжает на парковку у ближайшего магазина. Сжимая в кулаке пару пакетов, топаю по проходу. Городской социальный центр занимает скромный двухэтажный домик в середине прямоугольника жилых домов. На первом этаже находится продуктовый магазин, на втором – вещевой. У дверей дежурит уродливый мужик инвалидно-бездомного облика. Пропускает малоимущих в рай. Там они обретают благодать. Марина мне говорила, что в социальном центре трудоустроены исключительно инвалиды. Оно и видно.
На моё счастье сегодня очереди нет. Я подхожу к бомжеватому мужику, который следит, чтобы на «фенишки» не проник кто-нибудь с пулемётом в штанине, показываю ему пропуск и беспрепятственно попадаю внутрь. К моим услугам большой выбор почти просроченных продуктов из магазинов. Народа немного. Несколько мусульманских женщин в платках бродят среди полок, разглядывая товар. Пожилая интеллигентная дама (по виду из России) роется в груде пластиковых упаковок с нарезанной колбасой. Пара небритых потрепанных цыган радостно набирает в грязный мешок картошку из большого ящика. Глядя на них, понимаешь, что для счастья достаточно стать бедным, голодным, бездомным, гонимым, а потом просто в тепле пожрать и искупаться.
Складываю в свои пакеты сыр, рыбу, сосиски, масло, молоко, хлеб, сладкие булочки, абрикосы, сливы, бананы, печенье, шоколад, йогурт. Это для Саши. Парень – молодой, как бамбук, растущий организм. Для себя беру большую банку с растворимым кофе, сливки и таблетки заменителя сахара. Сахар я не ем. Фрау Половинкин считает, что у меня в организме нарушен баланс: избыток углеводов. Так как баланс – это всё, теперь я употребляю только подсластитель.
На выходе плачý пятьдесят евроцентов уродливой особе с широкой спиной уборщицы. Во дворе опускаю тяжёлые пакеты на землю, звоню Феде, чтобы подъезжал. Над моей головой через весь двор весело перекрикиваются две подружки. Девчонки лет двадцати в небрежной упаковке выглядывают из мансардных окошек противоположных домов и что-то горланят друг другу. Я невольно прислушиваюсь. И кто придумал, что немецкий язык грубый? Наоборот, мягкий и певучий. «Tinaa! Wo sind die Kondoomee?2» Слыхали? Не язык, а музыка!
Выхожу на улицу, оглядываюсь. Странно. Федя заставляет себя ждать. Это на него не похоже. Я начинаю было нервничать, но через несколько минут белый мерседес всё же появляется из-за поворота. Внедорожник тормозит возле меня. Я кладу громоздкие пакеты на заднее сиденье и сажаю себя рядом с водителем.
– Извини. Я немного задержался, – говорит Федя, трогаясь с места. – Квас пил. Ты хочешь попробовать русского кваса? Вот прямо сейчас?
Я удивленно смотрю на Федю. И попадаю под его влияние.
– Хочешь.
Мы сворачиваем в боковую улочку и по ней выезжаем на маленькую тихую площадь. Посреди площади стоит знакомая с детства жёлтая металлическая бочка. Её круглые бока украшает надпись по-русски «Квасс». Именно так – с двумя «с». Возле бочки курит на табуретке толстая баба в белом халате поверх пуховика.
– Прикинь, Вадим, что я тут надыбал, – с торжеством восклицает Федя. – Настоящий русский квас из настоящей русской бочки!
Глазам своим не верю. Квас в марте?!
– А беляши здесь не продают? – спрашиваю я Федю. Человеку же всегда хочется большего. Впрочем, может быть, это у меня белковое голодание после завтрака Геракла.
– Беляши есть в русском магазине. Будешь пробовать квас?
Про беляши – чистая правда. Кто не знает: у нас в городе работают три русских магазина. Там продают и беляши. Вынимаю себя из внедорожника, покупаю минимальную порцию черного как деготь пенистого напитка. Федя стоит рядом и с интересом смотрит на мое лицо. Баба в халате тоже с интересом смотрит. А лицо никак не может решить – пить или не пить.
Наконец, делаю глоток ледяной жидкости и сразу вспоминаю свою прошлую смерть. Газы чуть не отрывают нос. Ртом надолго завладевает отвратительная кислятина. Напиток для самоубийц. Что-то тут Федя не дотянул или очень давно не пил квас из бочки. Эта дрянь действительно «квасс». Всё без обмана. Как корабль назовешь, так оно и поплывёт.
– Ну, как тебе? – спрашивает Федя. – Забористая вещь!
– Знаешь, дело вкуса, – отплёвываюсь я. – По мне так уж лучше берёзовый сок с мякотью.
Федя ржёт, откинув назад голову.
Возвращаемся к Замку.
– Мне звонила Марина, – говорит Федя, пока мы стоим перед пешеходной зеброй, по которой неспешно плывёт африканка в два раза больше Баклажана. Вокруг необъятной маммы танцует визжащий хоровод курчавых ребятишек. Их папуасистость зашкаливает. Новые баварцы.
– И что?
– Сестрёнка просила свозить тебя к Половинкиной. Давай завтра с утра?
– Давай.
Через несколько минут Федя останавливается у замковых ворот, где всё так же толпятся туристы. Я выбираюсь наружу, прижимая к груди кофе, сливки и подсластитель. Федя машет мне на прощание рукой. Машу в ответ банкой кофе. «Чюсс! – Чюсс!» Родственник жмёт на газ и исчезает. Мы договорились, что вечером он отвезёт пакеты с продуктами Саше.
В Замке продолжается аврал. Стучат молотки, воют свёрла, орут люди.
Трудовой десант живописцев готовит свои шедевры к выставке. Им нужно торопиться. До открытия остаётся всего лишь два дня.
Мне торопиться некуда. Обед сегодня, но ещё не скоро. Добираюсь до своей комнаты, ставлю добычу на книжную полку, сажусь к ноутбуку. Проверяю почту. Ого! Власти прислали что-то интересное. Разбираю длинный текст, состоящий из непролазных канцелярских оборотов. Под текстом стоит печать и чья-то подпись. А, понял! Это решение о признании меня на пятьдесят процентов нетрудоспособным. Ну, вот. Теперь я официальный инвалид.
Постановляю отметить это дело в узком кругу, то есть сам с собой. Хочу налить себе кофе, но термос пуст. Огорчаюсь: термос постоянно меня подводит! Значит, придётся ползти в столовую. Кроме того, горло всё ещё мучит кислятина от «квасса». Уж лучше пить «кровь Микки Мауса» – кока-колу. Хотя я и живуч как клоп, но после кружки такого «квасса», боюсь, мне придётся усаживаться на облаке и думать: «Что же я натворил?»
Отправляю себя за кипятком. Кофе теперь у меня есть свой. В коридоре натыкаюсь на Иду и Урсулу. С трудом дыша, женщины тащат навстречу мне большущую картину, закрытую тряпкой. Урсула в оранжевой майке, Баклажан в зелёном балахоне и рыжем парике набекрень. Я прижимаюсь к стене, пропуская их, но художницы останавливаются возле меня. Они ставят картину на пол, и Урсула говорит, отдуваясь:
– Как хорошо, что мы вас встретили, герр писатель. Помогите нам донести эту тяжесть до столовой.
О, нет! Мне становится неловко. Наверное, даже краснею от стыда. Разумеется, в душе я глубоко поддерживаю и широко одобряю аксиому о том, что мужчины должны носить женщин на руках вместе с их ношей вот только в реале помочь Урсуле и Иде ничем не могу. Вынужден отменить гуманизм.
