Вадим Россик - Кто рано встаёт, тот рано умрёт
Баклажан легка на помине. Приветливо улыбаясь мне толстыми фиолетовыми губами, дородная африканка занимает место напротив. Рядом с ней пристраивается Кокос с масляными глазками.
«Халло! – Халло!»
Новоприбывшие художники с аппетитом принимаются за ужин. Ида убирает в себя вареники так, словно участвует в конкурсе обжор. Кокос ей не уступает. Видно, что оба любят покушать. Не пойму, почему албанский колобок не нравится женщине с экватора? Родство душ, тел и интересов налицо. Постукиваю пальцами по столу. На моём тайном языке это означает: «Не лезь не в своё дело».
Набив полный рот, Баклажан что-то невнятно произносит сквозь пищу. Я не понимаю ни слова. Африканка по-прежнему уверена, что владеет немецким, но я так не думаю. От Иды резко пахнет потом и варениками.
– Что ты сказала?
Эдик хохочет. Я вопросительно смотрю на него. Человек-справочник должен знать ответ.
– Ида говорит: «Люблю русских. У них всё большое и толстое».
Баклажан с улыбкой кивает, хоть и не понимает по нашему. Я вздыхаю. Видимо, это такой комплимент.
– Расслабься, Вадим! Она же про вареники, – видя моё кислое лицо, ещё громче хохочет Эдик.
После ужина карабкаюсь с термосом полным кипятка в свою комнату. Лестница под ногами злорадно поскрипывает, я про себя ругаюсь. Ну и удружила мне Марина! Целый день вверх-вниз. Если сложить вместе все мои подъёмы, я, наверное, уже добрался до Луны. Гагарин.
В комнате сажусь к ноутбуку. Нужно бы ещё поработать. Свет не включаю. Чувствую себя не важно. Встреча с безобразной старухой в ванной выбила из колеи.
« – Вы кто?
– Не узнаёшь, Вадинька? Я твоя мама.
Старуха тянет ко мне скрюченные пальцы с обломанными ногтями. Я кричу изо всех сил:
– Не правда! Моя мама умерла!
Крикнул и проснулся. Оказывается, я задремал. Вода совсем остыла. Лежу, как дурак, в холодной воде, дрожу. Шторка всё так же задёрнута. С опаской выглядываю из-за неё. Страшной старухи нет. Стуча зубами от озноба, поскорее выбираюсь из ванны. Привидится же такое!»
Сижу в темноте, смотрю в монитор, но текст романа не вижу. Из ниоткуда мне улыбается мама. Из Нави в Явь. По-прежнему молодая и красивая. Моя мама была потомственной петербурженкой. Она обожала родной Санкт-Петербург и никогда не называла его Ленинградом. Часто повторяла, особенно в последние годы: «Могла бы – на коленях в Питер поползла». Ах, если бы не война, не блокада, в которую умерли все наши родственники!
С детства я слышал от мамы «сайка», «парадное» и другие петербуржские слова. Она была совсем не похожа на уральский рабочий класс. Художница. Помню небогатое советское прошлое. Детский садик, варенье на хлебе, чай. Каждый вечер сердечко сжималось от страха: вдруг мама за мной не придёт? Она называла меня «мамкин сын».
Моргаю – вдруг защипало глаза. Эх, мама-мама! Зачем же ты умерла и оставила своих троих мальчиков одних? Папу, меня и Агафона. Безжалостный рак съел её за полгода. В моих ушах бьётся последний мамин вскрик: «Пропадаю я, Вадинька!»
Сердито вытираю мокрые щёки. Это после инсульта я стал такой чувствительный. Жёстко внушаю себе, что это болезнь выдавливает солёную влагу, а я железный! Стальной солдат! Ну, или, по крайней мере – оловянный солдатик. Как сказала мне фрау Половинкин: «Вы обладаете способностью быстро оправляться от ударов судьбы».
Всё, хватит распускать нюни! Прости, мама. Решительно встаю, включаю свет. Не могу оставаться в башне. Мне не хватает воздуха. Несмотря на тьму за окнами, решаю пройтись по Замку. Всё равно на улицу не выбраться. Эрих, наверняка, уже запер все двери. Кстати, посмотрю будущую выставку. А если не повезёт, то и Полоумную Марию встречу. Шутю.
Беру с собой фонарик, который мне одолжил Эрих, чтобы я, где-нибудь споткнувшись в темноте, больше не будил весь честной народ. Спускаюсь из своей комнаты в пустынный коридор. Если сложить вместе все мои спуски, я, наверное, уже достиг дна Марианской впадины. Капитан Немо.
В Замке, как и положено во всех приличных замках, сыро, холодно, мрачно, жутко. Тем не менее, я включаю фонарик и бодро, как паралитик-оптимист, плетусь по коридору к лестнице, ведущей вниз. В темноте равновесие сохранять труднее, но я стараюсь баланс не нарушать. Загадочных теней вроде бы больше нет. Вернее теней-то в ночном сумраке полным полно, но они не загадочные. В общем, «в Багдаде всё спокойно»: ни тусклых привидений, ни летающих гробов, ни леденящих сердце воплей из подвала, ни других таких же замечательных вещей.
Светя себе под ноги фонариком, шагаю по узкой винтовой лестнице. Стараюсь не касаться влажных стен. От них веет ледяным холодом, в гробовой тишине слышно, как где-то капает вода. Пахнет затхлостью. Как в склепе. Наверное, так пахнет вся история человечества.
Открываю низкую дверку – передо мною тонет во мраке анфилада залов западного крыла. Направляю фонарик перед собой и двигаюсь через бесконечные помещения. Комнаты меблированы антиквариатом, стены увешаны картинами в роскошных резных рамах, окна полузакрыты тяжёлыми бархатными шторами. Здесь ещё темнее.
Слабый луч фонаря выхватывает из мрака фрагменты старинных полотен. Толстых господ в камзолах, широких кружевных воротниках и блинообразных шапках. Изящных охотничьих собак, бешено изогнувшихся в погоне за испуганным оленем. Измождённых библейских старцев… Отпечатки далёкого прошлого в моём настоящем. Меня охватывает ощущение нереальности происходящего. Сами посудите. Я прожил почти пятьдесят лет в большом уральском городе, а сейчас пробираюсь по спящему средневековому замку в центре Европы. Как будто попал в чужой кошмарный сон.
Пройдя всё крыло, спускаюсь по другой винтовой лестнице на первый этаж. Именно здесь уже два дня Бахман со своей командой украшает древние стены современными шедеврами. Вот и полюбуюсь ими в гордом одиночестве. Я делаю пару шагов вперёд и сразу убеждаюсь в своей наивности. Какое уж тут одиночество!
Из темноты до меня доносятся звуки, совершенно неуместные в таком месте. Мужчина ритмично пыхтит, женщина постанывает. Выключаю фонарик и подкрадываюсь на цыпочках ближе. Ну не живется мне без кнопки на стуле! Звуки раздаются из маленькой комнатки, возможно, когда-то служившей альковом. Осторожно заглядываю внутрь. На одном из антикварных диванчиков «бутербродиком» расположились двое. У них эротика уже перешла в порнографию. Судя по всему, озорная парочка занимается не скромным сексом «на полкарасика», а довольно масштабным развратом. Причем я угадал на основную часть программы. Вглядываюсь в тёмные фигуры. Кто же это может быть? Неужели Кокос и Баклажан, наконец, договорились между собой?
Мне становится стыдно. Даже вспотел. Докатился! Прячусь во мраке и подглядываю за чужим интимом. Хочу незаметно уйти, но, едва шевельнувшись, замираю на месте. В алькове вспыхивает яркий свет. Я инстинктивно зажмуриваюсь. Свет нестерпимо режет привыкшие к темноте глаза. Слышу, как двое на диванчике испуганно вскрикивают. Чуть размыкаю веки. Любопытно же! Так вот, кто это. Всё ясно. Водевиль. Акт второй.
На диванчике, зардевшись, как маков цвет, тщетно пытается прикрыть свой прелестный стриптиз Мари. Харди, путаясь в штанинах, натягивает на себя джинсы. Перед застигнутыми врасплох влюбленными возбуждённо приплясывает Никс. Это он появился с другой стороны коридора и включил хрустальную люстру под потолком. Глаза тщедушного очкарика горят ненавистью.
– Я убью тебя, Харди! – брызгает слюной Никс. – Порву как газету!
Харди, наконец, надевает джинсы ширинкой вперёд и резким движением застёгивает молнию. Теперь он готов дать отпор наглецу.
– Лучше не начинай то, чего не сможешь закончить. Я ещё простужусь на твоих похоронах, Цедрик.
Никс:
– Мари, как ты можешь спать с этим негодяем? У него же нет никаких моральных принципов!
Мари:
– Пойми, Цедрик, жизнь-то проходит. Вдруг я заболею или стукнет тридцать? И что тогда? Значит, жизнь прошла зря?
Харди:
– Ну, что, неврастеник? Вырвал у Мари секрет?
Никс:
– Ты подонок, Харди! Ты – гнусный тип!
Харди:
– Почему ты такой дикий, Цедрик? И с каждым днём становишься всё хуже. Скоро тебе еду на лопате будут подавать.
Никс бросается на Харди с кулаками, но красавчик гораздо крепче мозгляка. Куда уж этому очкарику тягаться с Харди. Тот уворачивается от неловкого удара и сам бьёт Никса прямо в очки. Благородный порыв грубо остановлен. Охнув, Никс сгибается вдвое, закрывает лицо руками. Мари кричит:
– Прекрати, Харди! Хватит уже.
Харди изо всех сил толкает Никса к выходу из алькова.
– Исчезни, карикатура!
Никс с грохотом падает на каменные плиты пола. Не дожидаясь финала поединка, я отступаю к винтовой лестнице. Какое мне дело до чужого любовного треугольника? Они взрослые люди. Богема. Их удел: алкоголь, наркотики, бабы, психушка.
