Михаил Литов - Середина июля
- Ну, это слишком! Я возмущен, - сказал я без возмущения, не сомневаясь, впрочем, что Полина более или менее верно очерчивает грозящую мне опасность. - Какой-то Охлопков... Зачем столько шума? Знаешь что, продолжал я суетиться, - надо продумать, что мы можем всему этому противопоставить. Да кто он, этот Охлопков? Кто он такой? Как не допустить, чтобы он делал поспешные выводы?
- Его не остановишь.
Я усадил взволнованную Полину на диван.
- Перестань, - сказал я, - всегда найдется способ осадить дурака.
Я сел рядом с ней, обнял ее, предполагая, что теперь-то мы спокойно проанализируем ситуацию и сообща отыщем выход, но она упорно гнула свое:
- Он тебе не какой-то, наш Охлопков.
- Положим, он мастер делать из мухи слона, но почему же надо думать, что культурные люди, по-настоящему культурные, готовы потакать ему и поддаваться его влиянию?
- Потому что... потому что есть во всем этом какая-то тайна, прошептала она, уже и не пытаясь скрыть волнение. - Потому что он как Ипполит Федорович. Видишь, тут все взаимосвязано. Да, он ведь родственник Ипполита Федоровича, племянник или что-то в этом роде. Значит, отчасти и мой родственник.
Я прикусил язык. Теперь и мысленно, в мечтах даже не шел я мимо собора, твердя, что я-де сама культура. Это отпало; рассеялась умозрительность. Что-то скверное, как тошнота, шевелилось в моей груди.
- Значит, отчасти родственник, - повторил я задумчиво. - На этом можно сыграть?
- Как? - унылым эхом отозвалась Полина.
- А почему бы тебе не сыграть в этой истории и положительную роль?
- Я только положительную и играю, - возразила она с достоинством.
- Что же ты под этим подразумеваешь?
- Прежде всего дай мне рассказать тебе об Охлопкове.
- А что мне твой Охлопков! - крикнул я с досадой, с отвращением, немалую долю которого обращал против себя самого. - Я должен знать, что мне делать и как мне жить дальше.
- Именно от Охлопкова все теперь зависит, ты весь, целиком зависишь от Охлопкова, и как он решит, так и будет.
- Выходит, положение все-таки можно спасти?
- Мы это обсудим, но позже, сначала я расскажу тебе о нем, чтобы ты знал, с кем имеешь дело. Он довольно еще молод, сметлив, хорош собой, высок, отлично сложен. В плечах косая сажень. Решил поселиться в нашем городе и пойти по стопам Ипполита Федоровича, у него и фамилия была та же Струпьев.
- Ты слишком издалека зашла, Полина, давай поближе к современности.
- А я хочу рассказать тебе об Охлопкове, вполне вразумить тебя на его счет! - Она топнула ногой, требуя от меня покладистости. - Смотри: вы трое крепко связаны, то есть в духовном смысле. Ты и оба Струпьевых. Эта мечта о тихой, уютной и красивой жизни в нашем городе... Но если ты все еще барахтаешься и барахтаешься... как, извини, плевок в бочке, то Ипполит Федорович в свое время ведь скоро пристроился, а этот будущий Охлопков и того быстрее. Он в два счета сообразил, что развернуться по части мистики ему не дадут, подозревая в нем заурядного эпигона своего знаменитого родича, и что фамилия Струпьев возможна разве что как отзвук какого-то плачевного прошлого. Замшелая для нынешнего выскочки, проныры и временщика фамилия. Тогда он перемахнул в Охлопкова, а втершись в газету, ловко стал верховодить многими нашими умами. У него золотое перо. Между прочим, он предпринял шаги...
- Шаги? - встрепенулся и вскрикнул я как безумный.
- Ну да, шаги. В отличие от тебя он всегда знает, чего хочет и что ему делать. Прежде всего он перепихнулся, как ты это называешь, с редактором...
- С мужчиной?
- Почему с мужчиной? - Странным образом между мной и Полиной возникла двусмысленная ухмылка, и Полина без колебаний всунулась в нее, нацепила ее на свое бледное, как бы выдохшееся лицо. - С женщиной. Перепихнулись они прямо в редакции, на столе. И Охлопков тут же пошел вгору. А ты, старый осел, на что рассчитываешь?
Я теснее прижался к ней, думая победить ее нежностью и искренней страстью.
- Полина, Полина! - вырвалось у меня. - Давай выкинем эту историю из головы! Слишком много глупости! Мы с тобой должны жить иначе!
- Пора тебе выйти из детства, Сережа, - сказала она наставительно. Вчера твое ребячество еще могло забавлять, но раз за тебя взялся Охлопков, что бы ты теперь ни делал детского, это уже не умилит и не тронет никого, а только еще больше настроит против тебя, еще больше ожесточит людей!
- А о каких это ребячествах ты говоришь? - Я был озадачен простой и убедительной лживостью ее заявления.
Она отстранилась, встала, утвердилась напротив меня и, глядя строго, произнесла:
- Ты должен пойти к Охлопкову. Я дам тебе его адрес. Ты должен пойти к нему прямо сейчас, ночью, потому что дорога каждая минута. Ты должен уговорить его отказаться от статьи. Умолить его.
- Ах вот как, умолить!
- Да, Сережа, умолить. Если понадобится, даже стать перед ним на колени.
Я рассмеялся.
- И не подумаю! Совсем не так опасен для меня Охлопков, как ты почему-то пытаешься меня в том убедить.
- Сережа! Я пришла сюда ради тебя, я рискнула, зная, что Алешенька будет сердиться на меня за мое долгое отсутствие. И я хочу, чтобы ты понял меня, а не упирался и капризничал, как ребенок. Мне это неприятно. Сейчас не та минута, когда мне по душе тетешкать тебя. Если ты все еще не понимаешь всего ужаса своего положения, так пойди к Охлопкову хотя бы ради меня. Как же это до тебя не доходит? Ты должен исправить положение. А если завтра весь город будет смеяться над тобой, я вынуждена буду взять сторону города, а не твою. Так и знай! Ты рискуешь потерять меня навсегда.
Я видел прямые, а рядом и округлые складки на ее дрожащих от возбуждения пальцах, не выходили они уже из поля моего внутреннего зрения, не шли из головы, из сердца; видел я, что она, делая строгие, требовательные и осуждающие глаза, в то же время смотрит смешно и наивно нарисованным для детского потребления искусства человечком, и мной глубоко и жутко овладевало чувство ее невыносимой желанности для меня. Если были еще в моей душе наполненность и абсолютное многообразие переживаний изнанка наших печатных и устных повествований о похождениях русского человека, я готов был без колебаний пожертвовать ими и остаться ни с чем, лицом к лицу с бедной, нищей, убогой смертью, лишь бы от этой женщины отступили увядание и скоротечность. Я мог еще в последний раз выкрикнуть что-то стоящее, значительное, благородное. Ее можно было еще спасти. Спасая ее от глупых ужасов обывательской трясины, я спас бы, наверное, и себя, за уши вытащил бы себя из надвигающегося на меня со всех сторон мрака.
- Даже ради тебя я не стану унижаться перед каким-то проходимцем. И это не детство, Полина, это зрелая, взрослая, мудрая гордость, это подлинно человеческое достоинство...
- А это и есть твое последнее слово?
- Оно самое и есть, - ответил я твердо.
Махнув на меня рукой, как на конченого человека, Полина пошла к выходу. Тщетно я пытался ее остановить. Я хватал ее за руки, восклицал: Полина! Полина! Она ускорила шаг. Я хотел забежать вперед, преградить ей путь, не выпустить ее из моего домика, и забежал, встал на пороге, и мое лицо, я чувствовал, горело, а глаза были вытаращены, но она сильно оттолкнула меня. Я тоже подусилился, раскинул руки, чтобы наброситься на нее, и даже привстал на цыпочки, чтобы наброситься с высоты, обрушиться на нее коршуном, но она вывернулась из всей этой блокады с такой силой, что я отвалился от нее, на мгновение почувствовав в ней какого-то сверхъестественного зверя. Но это она, конечно, всего лишь так ожесточилась и так напряглась, укрупнилась для окончательного отпора мне. Все было кончено и для моих видов на нее в будущем, утопия, которую моя душа связывала с ней, распалась. Она вышла, и ее шаги быстро затихли в ночи, а я еще бессмысленно дошептывал ее имя.
***
Наверно, Полина права в своих грозовых предчувствиях. Я подумал о ней как о старой женщине, а старухи, как я знал, любят преувеличивать и собственные страхи, и те опасности, которые грозят их близким. Сейчас, оставшись неким образом чуть ли не наедине с этим неведомым мне Охлопкиным, перевертышем, я не сопротивлялся напору самых тщедушных, кислых, гнилых чувств. Охлопкин действительно вырисовывался во что-то немеряно грозное в моем рискованно забродившем воображении. Напиши он, прохвост, что Сергей Петрович Иванов - вор, что он украл у соседа мешок муки или проворовался в учреждении, растратил казенные деньги, это скоро забыли бы, а со временем такой Сергей Петрович стал бы в некотором роде и героем в глазах обывателя. Мол, человек умеет жить, а государство, оно и не заслуживает иного, как быть обворованным. Но Охлопков напишет, что Пушкин - ну еще бы, с кого же ему, ветрогонскому культуроведу, и начинать, если не с Пушкина! - Пушкин увлекает нас к свету, Пушкин наш светоч и наш рулевой, солнце нашей поэзии и нашей жизни, Толстой, не сомневайтесь, тоже ведь наше солнце и наш кормчий, а вот Сергей Петрович (сколь ни досадно, сколь ни противно это нам, но мы вынуждены произнести его имя), он антипод Пушкина и Толстого, прямая им противоположность. Остерегайтесь Сергея Петровича! Таким образом выведенного, из-под пера моего вышедшего Сергея Петровича на порог дома своего не пускайте! И будут бояться и презирать, ненавидеть, с угрюмым смехом оборачиваться на улице вслед непостижимому явлению, воплощению нечеловеческой сути. Они толком и не поймут, что хотел сказать щелкопер, но ведь как сказано, как сказано! Пушкин - свет! Сергей Петрович - тьма! Непонятно, но здорово! Сбрехнет писака ненароком, да ведь навека! Припечатает. Считай, уже несмываемое клеймо на челе Сергея Петровича. Нет больше того Иванова, который считал себя истинным, единственным, неповторимым... впрочем, и никогда не было. Ладно, об этом не стоит.
