Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
– Я думаю, это невмы, – сказал отец Филипп.
– Невмы? – переспросил Гамаш. – Что такое невмы?
Настоятель посмотрел на него с явным недоумением:
– Знаки музыкальной нотации.
– Я такого никогда не видел, – вставил Бовуар.
– И не могли увидеть. Их не используют уже тысячу лет.
– Не понимаю, – пробормотал Гамаш. – Вы хотите сказать, что этому листку тысяча лет?
– Не исключено, – ответил отец настоятель. – Наверное, именно поэтому мы и не можем прочесть текст. Возможно, перед нами хорал, в котором используется старая форма латыни.
Но это прозвучало как-то неуверенно.
– Говоря «хорал», вы имеете в виду григорианские песнопения? – спросил старший инспектор.
Настоятель кивнул.
– А здесь не григорианский хорал? – Гамаш показал на лист.
Настоятель снова покачал головой:
– Не знаю. Тут дело в словах. Они на латыни, но они не имеют смысла. Григорианские песнопения следуют очень старым, устоявшимся правилам и почти всегда используют тексты псалмов. А здесь не псалом.
Отец Филипп погрузился в привычное молчание.
Гамаш решил, что в настоящий момент из пожелтевшего листа пергамента больше ничего не вытянешь, и обратился к доктору:
– Прошу вас, продолжайте.
В течение следующих двадцати минут брат Шарль раздевал брата Матье, снимая одежду слой за слоем вопреки трупному окоченению.
Наконец доктор закончил, и на столе осталось лежать обнаженное тело.
– Сколько лет исполнилось брату Матье? – спросил Гамаш.
– Могу показать его историю болезни, – сказал доктор. – Но помнится, что ему было шестьдесят два.
– На здоровье он не жаловался?
– Почти нет. У него несколько увеличена простата, чуть больше нормы содержание простатического антигена, но мы следили за этим. Как видите, у него излишек веса – фунтов тридцать. В основном за счет живота. Но тучностью он не страдал, и я предлагал ему больше заниматься физическими упражнениями.
– Каким образом? – спросил Бовуар. – В фитнес-центр он вряд ли мог записаться. Он что, истовее молился?
– Если и молился, – ответил доктор, – то вряд ли он стал первым, кто решил, что можно похудеть с помощью молитвы. Но вообще-то, зимой мы организуем две хоккейные команды. В НХЛ нас, конечно, не возьмут, но играем мы очень неплохо. И довольно азартно.
Бовуар уставился на брата Шарля, словно тот говорил на латыни. Это было уму непостижимо. Монахи, азартно играющие в хоккей? Он представил их на льду замерзшего озера. Развевающиеся на бегу рясы. Столкновения.
Христианство с бицепсами.
Наверное, эти люди вовсе не такие странные, как ему казалось прежде.
Или же пристрастие к хоккею делает их еще более странными.
– А он? – спросил старший инспектор.
– Что – он? – ответил вопросом на вопрос доктор.
– Стал брат Матье уделять больше времени физическим упражнениям?
Брат Шарль посмотрел на мертвое тело, лежащее на столе, и отрицательно покачал головой, потом встретился взглядом с Гамашем. И снова в глазах монаха засверкали веселые искорки, хотя голос звучал скорбно:
– Приор не принадлежал к тем людям, которые прислушиваются к советам.
Гамаш продолжал смотреть в глаза монаха, и тот, смутившись, закончил:
– В остальном он на здоровье не жаловался.
Старший инспектор кивнул и перевел взгляд на обнаженное тело. Ему хотелось узнать, нет ли раны на животе брата Матье.
Но никакой раны он не увидел – только дряблую, посеревшую кожу. На теле покойника, если не считать раздробленного черепа, не обнаружилось ни одного повреждения.
Гамаш пока не обнаружил той последовательности ударов, что завершились последним и роковым, размозжившим череп приора. Но он их непременно найдет. Такие вещи не происходят ни с того ни с сего. Обязательно отыщутся затянувшиеся ранки, синяки, уязвленные чувства. Оскорбления и унижения.
И тогда старший инспектор возьмет след. И непременно выйдет на того, кто нанес смертельный удар.
Старший инспектор Гамаш посмотрел на лежащий на столе желтый плотный лист пергамента. С завитками – как там они называются?
Невмы.
И с практически нечитаемым текстом.
Кроме двух слов.
«Dies irae».
День гнева. Из заупокойной мессы.
Что пытался сделать приор в час своей смерти? Как он действовал, когда жить ему оставались считаные мгновения? Почему не написал на мягкой земле имя убийцы?
Почему вместо этого брат Матье засунул поглубже в рукав исписанный лист пергамента и свернулся в клубок, защищая его всем телом?
Что говорят эти невмы и словесная бессмыслица? Не слишком много. Если не считать того, что брат Матье умер, пытаясь их защитить.
Глава седьмая
Стул рядом с отцом Филиппом остался незанятым.
Много лет, десятилетий, сидя в общем зале для братии, настоятель видел Матье по правую руку от себя.
Теперь он старался не поворачивать голову вправо. Смотрел прямо перед собой. В лица обитателей монастыря Сен-Жильбер-антр-ле-Лу.
А они смотрели на него.
Ждали ответов.
Информации.
Утешения.
Ждали, что он скажет им что-то. Хоть что-нибудь.
Встанет между ними и их ужасом.
А он продолжал смотреть перед собой. Не находил слов. Он накопил их немало за прошедшие годы. Целый склад мыслей, впечатлений и эмоций. Невысказанного.
Но вот когда ему потребовались слова, его склад оказался пуст. Темен и холоден.
На нем не осталось ничего.
Старший инспектор Гамаш подался вперед, уперев локти в потертую столешницу и машинально переплетя пальцы.
Напротив него сидели Бовуар и капитан Шарбонно. Оба с открытыми блокнотами, готовые доложить старшему инспектору о своих находках и наблюдениях.
После осмотра тела Бовуар и Шарбонно опросили монахов, сняли у них отпечатки пальцев, выслушали их первоначальные показания. Наблюдали за реакцией. Собирали впечатления. Знакомились с их приблизительными перемещениями.
Пока они этим занимались, старший инспектор Гамаш обыскал келью убитого. Она была почти точной копией кельи настоятеля. Та же узкая кровать. Тот же комод. Но его алтарь был посвящен святой Цецилии Римской. Гамаш не слышал про эту святую, но сделал себе заметку узнать про нее.
В комоде лежала еще одна мантия, смена нижнего белья, ботинки. Ночная рубаха. Молитвенник и псалмы. И больше ничего. Ни одной личной вещи. Ни фотографии, ни писем. Ни родителей, ни сестер, ни братьев. Что ж, наверное, его отцом был Господь, а матерью – Богородица. А монахи – братьями. В конечном счете немалая семья.
Но вот кабинет приора оказался настоящей золотой жилой. Правда, там не обнаружилось ничего такого, что могло бы дать подсказку следствию. Ни окровавленного камня, ни записок с угрозами, ни писем. Ни убийцы, готового признаться в преступлении.
Зато Гамаш нашел здесь использованные гусиные перья и чернильницу. Он положил их в целлофановые пакетики и сунул в сумку к другим вещдокам.
Находка показалась ему важной. Ведь текст на том листе старого пергамента, выпавшем из мантии приора, был написан гусиным пером и чернилами. Но чем больше размышлял старший инспектор, тем менее существенной представлялась ему эта связь.
Велика ли вероятность того, что приор, регент, всемирный авторитет в григорианских песнопениях, вдруг решил написать нечто неудобочитаемое? Настоятель и доктор с недоумением смотрели на эти латинские слова и закорючки, называемые невмами.
Это больше напоминало творение малообразованного, неумелого любителя.
К тому же написанное на древней бумаге. Пергаменте. Ягнячьей коже. Растянутой и высушенной, вероятно, много столетий назад. В столе приора обнаружилось много бумаги, но ни кусочка пергамента.
Тем не менее Гамаш уложил в сумку с вещдоками и перья, и чернильницу. На всякий случай.
Еще он нашел нотные записи. Много-много листов музыки.
Книги, наполненные музыкой и историей музыки. Научные труды о музыке. Но музыкальные пристрастия этого истинного католика нельзя было назвать всеохватными.
Потому что приора интересовало только одно: григорианские песнопения.
На стене висел простой крест с распятым Христом. А вокруг распятия и под ним – море музыки.
Вот к чему пылал страстью брат Матье. Не к Христу, а к песнопениям, над которыми тот парил. Возможно, Христос и взывал к брату Матье, но под мелодию григорианских песнопений.
Гамаш прежде и представить не мог, что о хоралах столько написано или что о них можно столько написать. Пока не попал в эту комнату. Старший инспектор устроился за столом и в ожидании Бовуара и Шарбонно принялся читать.
В отличие от кельи, где пахло чистящей жидкостью, в кабинете пахло старыми носками, зловонной обувью и пыльными документами. Приор спал в своей келье, но жил он здесь. И Арман Гамаш начал смотреть на брата Матье просто как на Матье. Монаха. Дирижера. Даже гения. Но в первую очередь – человека.
