Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю
— Почему она была дома? День был будний?
— Будний. Она накануне дежурила по номеру. Должна была выйти после обеда.
— Что-то чересчур уж хитромудро! — ДэПроклов сморщился, как от горького. — Не верю я, хоть убей, что этот… лакей ведь! — мог такое замыслить! Ну, ладно, замыслить мог, но — сделать?!
— Я же тебе говорю, и ты, и мы все ой, как недооценивали этого товарища!
— Ладно. Ты прав. Давай глядеть на него серьезно. Ну, замыслил. Ну, решился. Ну, все просчитал. А кто все это проделывать должен был? Он ведь, в это время как ты хорошо сказал, возле «деньгоотнимателей крутился?» Нанял кого-то? Но для этого он связи какие-то должен иметь, не знаю… ходы… Не было у него таких ходов! — Он ведь привык по начальственным приемным тереться, его мир был возле сильных мира сего, я эту породу знаю!
— Может быть, Дима, уже и не знаешь. То есть, ты знал ее, эту породу, но она — с тех времен — очень плавным образом видоизменилась! Я над этим много размышлял, Дима. И знаешь, к чему пришел? — очень хорошо, что с нами все это случилось. Почему хорошо? Да потому, что дерьмо из человека полезло воодушевленно! Не понимаешь? Ну, вот пример: жил рядом с тобой человек — одни песни пел, одни стихи читал, одним и тем же возмущался, одно и то же боготворил — но бабахнули по нам новыми этими реальностями, и — можно невооруженным глазом наблюдать, кто чего стоит, кто чего в себе скрывает, кто чего в себе подавлял. Хорошо это, хотя и печально. Пустынька вокруг. И все же хорошо: уже знаешь, кто, почем и почему. Голобородько, признайся, никогда ведь нашим не был?
— Вам-то лучше знать. Вы с ним рядышком обитали.
— Он — рядом с Надей обитал — только поэтому мы его принимали.
— Я заметил.
— Мы все заметили. Когда ты приехал, и Надя и Голобородько…
— Ой! Только не надо — солью на раны! Давай, грубо и просто! Мы — я и ты — не сомневаемся, что Голобородько сотворил это. Так?
— Так.
— Если мы — я и ты — докажем это себе, мы его приговариваем?
— Да. Дай только выпить, я об этом тыщу раз думал, а это, так оказывается, нелегко.
— Ну, давай, выпьем.
И они вдруг провально замолчали — каждый о своем.
После паузы Витюша сказал жестко:
— Ты еще главного не знаешь. Перед чем, честно признаюсь! — я в тупике. Почему наши милицейские никакого дела не открыли? Они в ней обнаружили алкоголь, много алкоголя. Она была мертвецки пьяна.
— Бред, — быстро сказал ДэПроклов.
— Бред, — согласился Витюша, но ты, Дима, думай-передумай все то, что я тебе рассказал. У тебя-то, в отличие от меня, взгляд не замыленный.
ДэПроклов вдруг изумился: — Думали ли мы, гадали ли мы, что будем с тобой о таком говорить?
— Не думали, не гадали. Мы о другом думали. А в это время думали за нас: о чем и как мы должны думать.
— Слушай! Ну, а не могло ли с Надей такое все-таки случиться? Отчаяние, Голобородько этот рядом, некуда деться… Я еще, сволочь, пропал с концами! Женщины тоже иногда запивают — у них это со скоростью катастрофы… Ф-фу! До чего же дико такое о Наде предполагать!
— Дико… — согласился Витюша, — но я и об этом думал. Здесь я целиком и полностью на Ирку полагаюсь — она бы мгновенно заметила. А она ничего не замечала.
— Ну-ка, Витя, давай-ка еще разок повторим. Ты не сомневаешься, что это — Голобородько?
— Нет.
— Ты сомневаешься, что это — убийство?
Витя проглотил что-то сухое в горле, даже головой дернул, и с усилием выдавил:
— Нет, не сомневаюсь. Но как доказать?
— Кому?! — ДэПроклов рассмеялся устало и зло. — Вашей милиции доказывать? Прокуратуре доказывать? Ты покажи мне перстом на того человека, которому мы с тобой должны принести свои доказательства.
Витя сидел, слушающе поникнув головой.
— Разговор сейчас не о том, «как доказать», а о том, милый ты мой друг, а о том, «как наказать»!
— Мне это не нравится, — быстро, убежденно и сухо сказал Витюша.
— Зато я прямо-таки купаюсь в наслаждении.
— … Мне не нравится, — повторил Витюша, — пусть сейчас мы имеем то, что имеем. Пусть нет закона, но это не повод для порядочных людей тоже жить по законам беззакония. Если и мы с тобой… то тогда уже всему конец! Ты понимаешь, о чем я говорю? Я тебе завтра человека подошлю. Который дознавателем был на этом происшествии…
ДэПроклов кисло засмеялся:
— Хорошо сказал: «происшествие». Именно так: случилось с нами, Витя, именно происшествие. Но ты присылай, присылай! Нам ведь что, добродушным, надобно? Чтобы нам уже деваться некуда было от добродушия своего! Чтобы мы с тобой, Витюша, добродушные, наконец-то вынуждены стали обороняться — добродушными, мягкими своими ручонками? — он в сердцах сплюнул.
— Ты здорово изменился, — заметил Витя. — Как ты жил все это время? Ты ведь и не рассказал…
ДэПроклов недобро усмехнулся:
— Очень хочется знать?
— Если не хочешь, не рассказывай.
— Хорошо жил. Дослужился до сторожа на личной даче одного, как ты выразился, деньгоотнимателя. Пятьдесят штук в месяц. Пьянство. Бичевание. И само-бичевание. И бичевание в прямом смысле этого слова. Все.
— Сейчас-то ты, однако, на бича не очень-то похож.
— Временно.
Они замолчали.
Никогда в жизни еще не чувствовал ДэПроклов такого отчетливого и отчаянного отвращения. Ко всему: и к этому сумрачному номеру, и к этой сумрачной стране за окном, и к этой сумрачной безнадежной тоске, которая тихонько творилась в душе у него, сидящего в сумрачном номере сумеречной гулкой гостиницы посреди сумрачной страны Камчатки.
Он был полон отвращения к себе самому, в первую очередь. Владевший в этой жизни лишь одним-единственным — тем, что он называл словоощущением «сам по себе» — он сейчас покорно, устало и внятно слышал: его ведут. Он идет отнюдь не сам и, уж тем более, не «сам по себе», а его ведут: ведут обстоятельства, ведет яркая ненависть, ведет жажда мести, ведет ощущение неизбывной вины перед Надей, — и он уже слышит в себе холодную способность убивать, и в этом он уже мало чем отличается от того, кого собирается лишать жизни, и уж совсем неразличим среди тех, кто отвращение ему внушает и кто составляет сейчас (так ему казалось) содержимое того вяло-кишащего потока, который занял в его стране за время его отсутствия место жизни и который властно и просто вовлек, включил его, ДэПроклова, в свое неспешно торжествующее человекопротивное существование.
С покорно унывной тоской, с ощущением поражения он уже знал о себе: он решил, он решился, он решил для себя. И единственное по-настоящему утешающее было этому оправдание — если словами пересказать, то вот какое оправдание: месть! За Надю, за ее страдания при жизни, за ее (и по его вине!) так мимо прожитую жизнь, за страшную горечь изумления, когда эту жизнь насильственно и бесцеремонно с хрустом выдирали из ее нежного горячо живущего, такого еще живого существа, — за все это такой ли уж щедрой будет цена, которую заплатит он? — вот это отвращение, с каким он уже живет и с каким наверняка он будет жить и все оставшиеся дни?
О Голобородько он не думал вовсе.
Человек разве думает о насекомых, когда жестоким перстом с лицом, брезгливостью искаженным, давит его, с пакостным мстительным наслаждением чуя слабенький гибельный треск хитинового покрова?
— Я знаю, как это было сделано, — сказал вдруг ДэПроклов. Сказал «вдруг» даже для себя самого. Догадка выпрыгнула, как чертик из табакерки. И все встало в ту же секунду на свои места. Грех сказать, но ему стало даже легко.
— Не была она мертвецки пьяная, — сказал он. — Не лезла она головой в духовку. Не собиралась она умирать.
— Да. Я тоже так считаю. Но они обнаружили…
— Мне рассказывал один очень знающий собутыльник, как делается смерть от алкогольной интоксикации: водка, шприц, вена. Находят в холодном подъезде, или на бульваре, на лавочке, или в собственном доме (в окружении, само собой, пустых бутылок) — кто в наше сучье время будет разбираться? В крови — чудовищный процент спиртяги — ура! Никакого, стало быть, убийства, никакого стало быть, самоубийства. Всего лишь навсего, слава те Господи, бытовое пьянство.
— Неужели же ничто никогда нельзя доказать?! — наивно воскликнул Витя.
Если очень захотеть. Но с Надей, как я понимаю, все прошло именно так, как им и хотелось: простенькое, бытовое самоубийство на почве всеми подтвержденной депрессии и так далее…
— Ты сказал: «им»?
— Конечно, «им». Голобородько сам, тем более один, это сделать не мог вообще. Один человек это сделать не мог — минимум было двое. Я не знаю, какой у него был круг знакомств в последнее время, но вполне может быть… Слушай, а какие у Голобородьки могли быть причины для этого? Какая-то другая женщина? Деньги? Что-то например она о нем узнала такое, что…
