Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю
Ирина удивилась:
— Зачем тебе? Тебе, что? — неужто Голобородько нужен? — чуть ли не враждебность прозвучала в ее вопросе.
— Нужен — не нужен… — туманно ответил ДэПроклов. — Мне адрес его родителей нужен. Егорка, ты сказала, у них живет?
Ей, должно быть, невесть что подумалось. Она глянула на него с испуганным восхищением:
— Ой, Димочка! Только, ты знаешь, Егорка… он совсем не в Надю вырос. Увы — вылитый папочка! В подростковом, конечно, варианте. Надя и из-за него тоже так мучилась: то поймали, у малышни деньги отнимал, то классные — деньги на подарок учительнице будто бы потерял (Наде пришлось свои вкладывать), уже и курил, и чего-то нюхал. Адрес-то у меня есть, но…
— Ну, так и давай! Я в тех краях скоро буду, заеду, погляжу.
Что мне еще надо? Рассеянно спросил он сам себя, записав адрес Голобородько. Когда, точная дата, Надя… то есть когда с ней это случилось?
Ирина принялась подсчитывать: «Сороковой день, точно помню, был на октябрьские…» — наконец, назвала дату. ДэПроклов и это записал, хотя и очень-очень смутно мог предположить, зачем ему это надо. Он вообще не знал, что ему сейчас надо — все рассыпалось в прах после известия, что Игоря на Камчатке уже два года как нет.
— Пойду я, — сказал он, вставая и чувствуя, насколько непросто вставать: только сейчас начала сказываться разница во времени, усталость навалилась на плечи чугунной, тяжкой ношей. — Шибко уж много ты мне всего порассказала, — заметил он, криво усмехаясь. — Вишь ты, ноги даже не держат. Дня два-три я здесь пробуду. Еще увидимся, дай Бог.
— До свидания, Дима. — Она смотрела на него с ласковой, воспоминальной грустью. — Спасибо, что заехал. Теперь редко кто заезжает просто так. Наверное, и вправду: «Каждый умирает в одиночку»? До свидания и… (она чуть помедлила) — …и удачи тебе!
Опять ДэПроклова ударило в легкую дрожь от этих простых слов — от значительности, которую Ирина, казалось, вложила в эти простые слова. У него было внятное ощущение, что все догадываются о цели его приезда сюда. Но — видит Бог! — он и намека никому не давал для каких-нибудь догадок.
Все, что поведала ему Ирина, было, как медленно действующий яд.
Он слышал (пожалуй, даже видел), как зловеще, неспешно расползается, разрастается у него внутри угрюмое траурное облако тоски, сострадания, вины, утраты, и снова вины, вины…
«Как ужасно! — повторял он, прямо-таки корчась от стыда и отвращения. — Как ужасно! Надя, оказывается, знала, что он во Владивостоке — с этой… с Лизаветой. Каким же подонком я выглядел в ее глазах! — пишу ей полуприпадочные пылкие письма, с объяснениями в любви, и, одновременно же, возюкаюсь с краснодарской той станичницей. Нет. Нет, нет! Она все понимала. Она не стала бы носить с собой, читать-перечитывать те письма, если бы не поняла все правильно. Милая! Она понимала, что для меня — она — что-то другое — не только женщина…»
Он сидел у себя в номере — не сидел, валялся в кресле — и старался поскорее напиться.
От коньяка голова его уже глухо одеревенела, но мысли о Наде, знание того, что ее больше нет и никогда нигде не будет, Надино отчаянное вопленное одиночество в мире, которое сейчас было его одиночеством… — от этого некуда было бежать, негде спрятаться, это исжигало его изнутри!
Потом он решил вот что: непременнейше надо бежать куда-то, надо сей же минут отыскать Голобородьку и расправиться с ним, прикончить его, только так можно будет оборвать эту нескончаемую мученическую муку!
Он тотчас воодушевленно рванул из кресел. Ноги, однако, уже не держали. В мгновенье ока оказался почему-то на полу — в беспомощной и потешной позе жука, перевернутого на спину.
Попытался хотя бы голову приподнять, не получилось, и тогда во всеуслышание провозгласив, торжественно и окончательно: «Все!» побросал в разные стороны руки-ноги и затворил глаза, сдаваясь безоговорочно.
Его тотчас стремительно и безжалостно завертело — как космонавта на тренажере, сразу в трех плоскостях — и черный сон ахнул на него!
Стремительно засыпая, он успел лишь одно подумать: «Какая же ты скотина, братец!» — удивленно и удрученно, в самый последний миг пропадания: «Какая же ты скотина!»
Потому что не Надя милая, не скорбное воспоминание о ней явилось ему, а — пьяненькая неумытая Лиза-Лиза-Лизавета, которая стесненно и зябко подхихикивая, стягивала через голову жалкое драное платьишко.
— Эй! Как тебя там!..
Он оглянулся. Дело было в гостиничном буфете.
В углу за столиком стояла и смотрела на него глазами потерявшейся собачонки Лизавета — соседка по самолету.
Кроме бутылки мутно-желтого лимонада, в котором плавали какие-то белесые хлопья, перед ней на столе ничего не было.
Он подошел к ней.
— Привет! Как жизнь молодая?
— Лучше всех! — Она искренно, наверное, хотела, чтобы это сказалось и бесшабашно, и весело-независимо, а получилось совсем не так: чуть ли не с горестным всхлипом, жалобно и беспомощно.
— Оно и видно, что «лучше всех», — усмехнулся ДэПроклов, внутренне морщясь от брезгливого сочувствия и едко вспыхнувшей жалости к этому беспризорному пуделю.
Кучеряшки на давно не мытой и нечесанной голове свалялись, напоминали замызганную пыльную каракульчу. Платье, разорванное на плече-груди, было заколото булавкой. Под глазом голубел фингал — впрочем, вполне возможно, это была просто грязь от поплывшей ресничной краски.
— Не пей ты эту гадость, — посоветовал ДэПроклов и болтнул лимонадом. Студенистые блеклые амебы оживленно заплавали в бутылке.
Она смотрела на него ожидающе — тихо, с покорством, с нищенской надеждой — но, как ни странно, и с выражением жалкой дерзости, которое она изо всех сил пыталась обозначить на лице.
Неохотно преодолевая что-то в себе, он сказал:
— Эх, ты… матрена тимофевна! Пойдем! — кивнул головой на выход из буфета и пошел не оглядываясь.
Не очень-то ему хотелось связываться с ней, и ковыряясь ключом в замке, он, пожалуй, надеялся, что она не пошла следом за ним, гордо осталась наедине со своим прекрасным лимонадом. Но когда он распахнул дверь номера и оглянулся, — она стояла за спиной, тихонькая и виноватая. Бутылку с лимонадом она все же забрала с собой.
— Есть хочешь?
Она столб столбом стояла посреди номера, со слабоумной улыбочкой озиралась.
— Садись!
Он разложил на газете припасы: колбасу, бутерброды с рыбой, откупорил боржом.
Она молча присела, стала кушать осторожно, стараясь не торопиться. Было, однако, видно, что она очень голодна.
— Как ты тут оказалась?
Она поглядела на него, но ничего не сказала. Продолжала сосредоточенно жевать, запивая из горлышка бутылки.
Вдруг отворила уста:
— Тут у вас. Живут. То ли на четвертом, то ли на пятом. «На минуточку» — сказали. — Она рассмеялась внезапно вдруг осипшим, вполне проституточьим смешочком. — А у тебя выпить нету? Ты не думай, немножко…
— Эх, ты — дура-дура! — сказал ДэПроклов и налил ей немного бренди.
— Дура, — просто согласилась она и, корчясь лицом, выпила стакан.
— Горячую воду дали, — сказал ДэПроклов. — На полотенце, на шампунь! — Мыло — в ванной. Вымойся. А то похожа… черт знает на кого!
— Ой, спасибо! — она заулыбалась совсем вдруг по-девчоночьи, — я боялась попросить. Думала…
— А ты не думай. Просто иди и просто включай душ.
— А меня тут, знаешь, обокрали! — почти с веселием сообщила она, остановившись возле дверей ванны, и вдруг, стесненно, зябко подхихикнув, стала стаскивать через голову платье, тотчас застряв головой в вороте. На ней были только трусики. Полновесные круглые груди стояли курносым торчком. — Чемодан оставила дядечке посторожить, в комендатуре. Вернулась… — она, наконец, выпросталась из платья, прикрыла им голую грудь. — Ни дядечки, ни чемодана! — сказала бойко, а лицо ее сморщилось от готовности заплакать.
— Иди, иди! Ладно, — торопливо оборвал ее ДэПроклов. — Потом поговорим.
Он уже с трудом владел собой. Только брезгливость еще останавливала его.
Зашумела вода в ванной.
Он лег на кровать, закрыл глаза. Он знал, что не удержится.
Он попытался позвать Надю — она возникла, но, странное дело, возникла в сторонке, никак не вмешиваясь, ни осуждая, ни одобряя. Надя была сама по себе.
— Эй! Как тебя? — она высунула мокро-всклокоченную голову в приоткрытую дверь. Он подошел. — Ой! — хихикнула она, — не смотри, пожалуйста!
— Ах, ах! — хмыкнул он с издевкой. — Какая скромность!
— Я все с себя выстирала. Дай какую-нибудь рубашечку!
— Ну вот… — сказал он удовлетворенно и довольно. — Совсем другое дело! — когда она возникла, наконец, разрумянившаяся, чистенькая, причесанная, в голубенькой рубахе, высоко открывавшей ее стройненькие ножки.
