Блики смерти - Наталья Гриневич
В автомастерской, в которой три года назад работал Пастух, мне удается узнать, что он давно уже оттуда ушел. Где сейчас, никто не знает. Вроде видели в Нижневартовске этим летом. Но где его там искать?
Бреду домой под снегопадом. Останавливаюсь под фонарем. В надвигающихся синих сумерках снежинки, влетая в бледно-желтый конус света, начинают блестеть. Обычно я могу так стоять и, задрав голову, наблюдать за ними целую вечность. Но сегодня мне кажется, что они слишком холодные, слишком мокрые, слишком залепляют лицо и глаза.
Вдруг в спину влетает сделанный крепкими руками снежок. Больно. Снежок падает и даже не рассыпается. Вижу, что из него торчит уголок красной ткани. Вытаскиваю ее из почти ледяного комка. Это обрывок пионерского галстука.
На тряпке одно слово, написанное шариковой ручкой, — «Уезжай!» Оглядываюсь, вижу, как парень в черном забирается в белую легковушку. Красный шарф его свисает по спине до самой земли.
Кто гонит меня из Мегиона? И главное — почему? На душе, впервые после приезда, становится неуютно. Я оглядываюсь по сторонам. Знакомые улицы кажутся чужими, лица людей хмурыми. Остро хочется увидеть родное, папино. Решаю идти встретить его с работы. Еще ведь не сильно поздно. Даже шести вечера нет.
Я сворачиваю к Прометею. Дом культуры и огромная снежная площадь вокруг него — как раз на пути к конторе геофизической экспедиции, где он работает. Она стоит на самом берегу реки.
Снег перестает идти, поднимается ветер и начинает гнать тучи со звездного неба. Выползает луна. На высоченной ледяной горке, которую каждую зиму лепят бульдозерами, сгребая в кучу сугробы, — дети. Как муравьи, карабкаются они по снежным ступеням, падают, лезут вновь, а потом скатываются на ледянках — облитые водой и замороженные картонки всех мастей и размеров. Освещает их возню еще не убранная после зимних каникул новогодняя ель. Бумажные разноцветные цепи оборваны снизу, и лампочки уже почти все разбиты, но света хватает. На некотором расстоянии от ледяной горы, на снегу, тут и там лежат собаки. Кто-то охраняет маленьких хозяев на прогулке, а ничейные псы просто наблюдают.
Я иду мимо и ощущаю спиной их взгляды. Собаки, наверное, тоже чувствуют мой страх. Краем глаза вижу — поднимается на ноги большой черный пес с разодранным ухом, потягивается. Как по команде встают еще с десяток кобелей и сук. Лениво поглядывают в мою сторону. Разбредаются. Я ускоряю шаг. Но широкая, освещенная елкой дорожка, ведущая к конторе, уже перекрыта стаей. Сворачиваю на узкую тропинку, которая по целине бежит за Прометей и дальше к реке. Там пустынно, темно и страшно, но идти навстречу собакам мне еще страшнее. Кажется, они выпускают меня. Я почти бегом огибаю коробку Дома культуры и опять поворачиваю к свету, к улицам поселка. Пройти всего одну стену, потом свернуть за угол…
…И почти налетаю на вожака. Он сидит молча, холка взъерошена, поблескивают в свете луны клыки, длинная слюна тянется до снега. За ним — вся стая.
У меня остается только одна дорога — к реке. Берегом тоже можно пробраться к папиной конторе. Там занесенные сугробами лодки на крепких железных цепях и десятки сарайчиков для рыболовных снастей, там зимой никто не ходит. Только пару тропинок протаптывают любители лыжных прогулок по реке. Я сама там пробиралась с лыжами много раз. Собаки, кажется, не возражают против выбранного мною пути. Они остаются сидеть у Прометея.
По колено в снегу я бегу, уже не выбирая пути, в снежную темень. У первого же сарая натыкаюсь на натоптанную тропинку и с облегчением выдыхаю. До конторы остается пара сотен метров. Сажусь в сугроб и начинаю вытряхивать из пимов набившийся снег. Не хочу, чтобы папа догадался о моем приключении.
Передо мной ночная река, луна и белые снега. Даже ночью видно, что они белые. Я оглядываюсь. Небо позади меня красным куполом висит над поселком. На границе между красным и белым появляются черные фигуры и устремляются вниз — ко мне.
Я рада. Это не собаки, а люди. Их немного, всего трое. Парень, подошедший первым, протягивает руку, поднимает меня из сугроба. Я отчетливо вижу в лунном свете черное пятно на запястье.
— Пастух? — Везет же мне. — А где Ира? Я вчера нашла ее зеркальце. Она в Мегионе?
Пастух не отвечает, оглядывается на приятелей и коротко бросает одному из них:
— Ты.
Я узнаю высокого пацана в черном. Красный шарф его опять намотан в несколько слоев на шею. Лицо белое, он смотрит куда-то поверх меня. Снимает вязаные перчатки, прячет их за пазуху. Руки у него отчего-то дрожат. Он потирает их и лезет в карман. Я вижу лунный отблеск на лезвии ножа.
— Не надо! Андрей, не надо! — По сугробам сверху катится белый шар и отчаянно кричит: — Тань, беги!
Я вижу за ним еще множество бегущих мужских фигур. И среди них, кажется, даже папу. Нож в руке пацана замирает, перестает дрожать. Властный голос Пастуха:
— Фас!
Парень неумело взмахивает рукой, и в этот момент в меня с разбега врезается что-то пушистое, меховое, пахнущее духами.
— Ир, ты?
Она крепко обнимает меня за плечи, совсем рядом ее шальные глаза, но объятие почему-то вдруг слабеет, она скользит вниз к моим ногам. Я нагибаюсь, вижу, как пузырится красная пена на Иркиных губах и как, улыбаясь, она устало закрывает веки.
Иру мы хороним под сосной на старом кладбище. Я боюсь встретиться глазами с тетей Валей. Но она, кажется, никого и не видит вокруг, только свою Иришку. На поминках не берет в рот ни капли водки. В день отъезда приходит к автобусу и сует мне в руки теплую коробку. Я открываю ее в самолете. Запах плюшек плывет по салону.
* * *
Суд над бандой Пастуха состоится через полгода. Папа напишет мне, что сначала хотели провести его открыто в Доме культуры в Мегионе. Но когда утром назначенного дня власти увидели, что вся огромная площадь у Прометея заполняется народом — родными, близкими, да просто знакомыми десятков убитых бандой за один только год, — испугались расправы. Заседание провели в закрытом формате, в Нижневартовске.
Янина Корбут. Вера, которой не было
Я просыпаюсь в гробу и сразу начинаю задыхаться. Выбиваю
